Охотники на троллей - дель Торо Гильермо

– У нас и правда чудесная жизнь, – осторожно начала она. – Чудесный дом. Мама делает его чудесным, потому что папе так нравится. У нас чудесные хобби. Не только уроки фехтования, которые мне велели посещать, но и фортепиано и пение – все приятные развлечения шотландцев, пытающихся стать крепкой американской семьей. У нас чудесная еда – индейка, картошка, салаты. Папе нравится чудесная еда, он заботится о том, чтобы все это поняли. И мы чудесно одеваемся. И впрямь чудесно. Я бы сказала, что если ты остановишься у нашего дома и заглянешь в окно во время обеда, то сможешь выдвинуть нас на премию за самую чудесную семью в Сан-Бернардино. Прямо для открыток и семейных телепрограмм – не хватает только маленького отважного пса и соседа со странностями.

Розовый рюкзак стоял между нами на столе как раздувшееся насекомое на разделочной доске, вскрытое и разлившее свои омерзительные внутренности.

– Монстры не всегда похожи на монстров, – сказала она.

Кто мог знать это лучше меня? Всего несколько дней назад Моргунчик и АРРРХ!!! были ходячими кошмарами из снов, а теперь стали моими самыми верными друзьями. А другие существа, совершенно нормальные с виду, шли по жизни с фальшивой доброжелательностью: Стивы Йоргенсен-Уорнеры и профессора Лемпке на самом деле – подменыши Нульхаллеров, именно они, по словам Моргунчика, в основном правили в Вашингтоне. Возможно, мистер и миссис Фонтейн попадали в ту же категорию, требуя от дочери предстать в другом образе.

– Мне жаль, – сказал я.

– Не жалей. Ты сказал это не из жалости. Ты сказал это, потому что считаешь, что я живу в выдуманном мире, таком же чудесном, как тот, где живет твоя мама, хотя никто из нас этого и не заслуживает. Ты хороший человек, Старджес. Немного унылый, но хороший.

– Ладно, – ответил я. – Мне все равно приятно это от тебя услышать.

Если мне повезет, я смогу состариться, и когда буду лежать на последней подушке с пикающими электронными приборами, отмеряющими точное расстояние до смерти, в моей голове будут крутиться лишь особые воспоминания, потому что перед смертью я буду думать только о самом светлом. И то, что произошло потом, станет одним из таких воспоминаний.

Клэр Фонтейн, уверенная в себе девочка, которая однажды покорит мир и займет место в высшей лиге, в это мгновение посчитала меня достойным того, чтобы потянуться обеими руками и обхватить мои запястья. Незакрепленные концы ее проволочных браслетов впились мне в кожу. Твердые кончики ее пальцев пробежались вверх по моим рукам и притянули меня ближе. Ее вечно непокорные волосы прикоснулись ко мне самыми первыми, я помню, как локоны щекотали щеки будто паутинка. Потом Клэр придвинулась слишком близко, чтобы оставаться в фокусе, превратившись в самое прекрасное в мире расплывчатое пятно. Во всех фантазиях я никогда и не представлял, каково это – когда мягкие губы прижимаются к губам.

Мой телефон позаботился о том, чтобы мы недолго этим наслаждались. Клэр откинулась назад, приподняв брови, словно сочла мои действия нешаблонными, но преждевременными, я несколько секунд глядел на нее, моргая, а потом сунул руку в карман куртки за этим дурацким звонящим хламом, который необходимо уничтожить. Живот слегка скрутило. Это оказался папа, и я поднял предупреждающий палец для Клэр, встал и ответил на звонок под тусклым кухонным светильником.

– Ты как? – спросил я.

Раздался измученный голос:

– Не могу точно сказать, Джимми. Но приду позже. Не хочу, чтобы ты волновался. В холодильнике есть еда, можешь подогреть. По-моему, там осталась лазанья с сыром и чесноком. Может, брокколи с говядиной. Ты это любишь. Так что поешь. Сегодня просто выдался трудный день, и мне еще надо кое-что обдумать, прежде чем вернуться домой и… Даже не знаю, что тогда произойдет.

– Сейчас все так странно, – сказал я. – Я знаю. Но мы справимся. Ты еще даже не встречался с остальными. Ладно, признаюсь, это будет тоже очень необычно. Но мы можем просто собраться в одной комнате и все тебе объяснить, хорошо? Как только сядет солнце.

– Солнце уже село, – ответил папа. – Я скоро приду домой. Береги себя.

Телефон замолчал. На мгновение это меня расстроило, но потом я задумался о том, что сообщил папа: уже стемнело. Я наклонился над кухонной раковиной и нырнул под стальные ставни. В свете фонарей мелькали мошки, точный признак, что они там уже давно. Время пролетело незаметно. Я засмеялся про себя. Математика никогда не была такой увлекательной.

Клэр завизжала.

Это был гортанный звук, словно она пыталась выбраться из нежеланных объятий. Треснула древесина, затем последовал звон ударов по металлу. Потом топот ног, слишком многих ног, а за ними – жуткая серия звуков: мелодичный щелчок, как у гитарной струны, приглушенный треск разрываемой ткани и хруст перемалываемого зубами дерева.

– Клэр! – позвал я.

Ее имя еще отдавалась эхом от помнящих поцелуй губ, я метнулся в гостиную, замешкавшись только чтобы заметить катастрофу: Клэр исчезла без следа, остался лишь ее берет, ее стул валялся на полу, разбитый на мелкие кусочки, в углу стола виднелась крупная вмятина, будто нечто массивное оперлось на него по пути, а белые птички листков с математикой медленно и обреченно опускались на пол. Розовый рюкзак исчез – ей удалось его схватить, хотя от меня ускользало, какую пользу он мог принести.

У себя в спальне я наткнулся на пургу из внутренностей матраса. Похожая на пасть дыра виднелась прямо по центру кровати – матрас, пружины, все остальное. Я прыгнул к ее краю и увидел последние движения половиц – тайная лестница сворачивалась.

Снизу донеслись крики Клэр, застревая в призрачном пространстве деревянного пола, бетонного фундамента, глины, все глубже и глубже, мир за миром, страх за страхом.

Я бросился в дыру на кровати и вонзил каблуки в пол, приказывая ему открыться. Изжеванные края пружин царапали тело, я упал на колени и отрывал доски ногтями. Хоть я и был охотником на троллей, но не имел понятия, как открыть эту дверь, а без этих знаний – прямо в сию же секунду – от меня не было совершенно никакого проку.

Мой зов к Моргунчику вонзился во все плоскости комнаты. Тролль выскользнул из шкафа со звуком новорожденной змеи, восемь глаз сонно моргали. Я продолжал царапать пол, ощутив на себе щупальца, слишком много, чтобы их сбросить, они обернулись вокруг меня, подняли и вытащили из кратера кровати.

– Отпусти меня! Мы должны ее спасти!

Я извивался в воздухе, а потом ноги прикоснулись к полу, как пеной покрытому наполнителем из матраса. Присоски Моргунчика держали меня сзади, и чем сильнее я пытался освободиться, тем крепче они сжимались. Между щупальцами стекала слизь, и Моргунчик заговорил размеренным, приводящим в ярость тоном, который я не желал слышать, предупреждая о том, что под половицами ждет засада, эту стратегию он описал в двенадцатом томе своей диссертации.

Хотя я не хотел в это верить, но слышал их, чувствовал собственными ногами – обволакивающее тепло Гумм-Гуммов прямо под полом, гогочучих и хлюпающих в предвкушении, как они погрузят зубы в свежего подростка. Клэр попала в их мерзкие руки, ее забрали в немыслимое место, и все по моей вине. Я застонал и потянулся к мечам – что-нибудь рассечь, что угодно, лишь бы выпустить пар.

Восемь глаз Моргунчика опустились передо мной как увядающие цветы и сверкнули так мощно, что мне пришлось прикрыться, чтобы не ослепнуть. Тогда старый тролль вздохнул, и я почувствовал за спиной теплое биение множества сердец и как раздуваются четыре гигантских легких. Откуда-то из его нутра послышался звук. Сначала низкий, как гул пересекающих железную дорогу далеких грузовиков, но потом добавились более высокие ноты – крики китов и дзиньканье велосипедных звонков, которые нажимают мальчики, убегающие от убийственного лета, от конца детства, а главное – от прожорливого чудовища.

На самом же деле это был призыв, достаточно громкий, чтобы услышали все соседи, если бы обладали правильными ушами. Мой медальон раскалился, я учуял запах спаленной кожи на груди. Но несмотря на боль, послание звучало ясно и мощно и заставляло затаить дыхание.