Мост через огненную реку - Прудникова Елена Анатольевна
– Щедро! – покачал головой чернобородый. – Как захочет… Есть же ритуал!
– Не беспокойтесь, биро, – усмехнулся старик. – В рамках ритуала тоже многое возможно, чтобы отвести душу. Вы, господа, лучше позаботьтесь о том, чтобы у Трогармарка больше не было войн. Времени осталось мало, и мы не можем рисковать его головой. Слишком долго придется искать замену…
– Значит, время определилось? – с виду беспечно, но напряженным голосом осведомился эзриец.
– Да, и близко. Нора готовиться к жертвам.
– Когда начнем?
– Этой весной…
ОГНЕННАЯ НОЧЬ
– Тони! Тони!.. Вставай!!!
Он с трудом выбирался из сна, из вязкой его глубины, как из болотного окна, высовывал голову и снова соскальзывал в теплую, пахнущую прелью и можжевельником темноту. Где-то рядом, по-видимому, находился главный вход в пекло – оттуда несло дымом, слышались крики и стоны, и над всем стоял оглушающий запах горелого мяса. А он сумел прикорнуть в своем уютном болотце, в сторонке, и ничего не хотел знать, и не знал бы – если б не неотступный голос. Ну что ему надо-то?
Бейсингем все же сумел разлепить глаза и увидел Рене: маркиз склонился к нему и тряс за плечо, настойчиво и бесцеремонно:
– Тони! Вставай! Как ты можешь спать в этом аду?
По счастью, ответ на такой вопрос не требовал умственных усилий, иначе он уж точно опозорился бы.
– В рай меня не пустят, даже с тобой за компанию…
Он не понял, сказал ли эту фразу про себя или вслух, но, по-видимому, часть ее вырвалась наружу, потому что рядом кто-то рассердился:
– Да как у вас язык не отсохнет такое говорить!
Он открыл глаза чуть шире и увидел городского стражника, здоровенного, в расстегнутом мундире, за ним – серую каменную стену, под собой – кучу соломы. Шум пекла не утих с пробуждением, огромная сводчатая комната была переполнена криками, совсем рядом кто-то непрерывно, на одной ноте, стонал, пахло хоть и не горелым мясом, как во сне, но смрад стоял такой, что захватывало дыхание.
– Ну-ка, вставайте, ваша светлость, – требовательно сказал стражник. – Приехали за вами, и езжайте себе. Нечего вам тут…
Солдат, ухватив Энтони за плечо, легко поднял его. Стены, словно того только и ждали, тут же завертелись и стали падать, чудовищный запах накатил волной, его мягкая лапа, просунувшись в горло, вывернула желудок наизнанку. Стражник, придерживая Энтони за плечи, приговаривал успокаивающе:
– Ничего, ничего, ваша светлость. Бывает…
В перерыве между приступами тошноты он услышал, как кто-то говорит:
– Ну, еще бы… Пивная кружка можжевеловой, залпом, да наверняка на голодный желудок. Я и сам уже второй день есть не могу, с души воротит. Хорошо, что вы приехали, заберите его отсюда куда-нибудь, стражники вам помогут…
Энтони, отдышавшись, упал на солому с твердым намерением скорее умереть, чем двинуться с места, но его снова подняли. Он отбивался отчаянно, и тогда тот же здоровенный стражник, рявкнув: «Хорош драться!», стиснул ему руки своими медвежьими лапами. Наяву он бы с ним еще поборолся, но во сне пришлось покориться и позволить унести себя куда-то в прохладную тьму, где были кони, факелы, стук колес…
Когда он проснулся во второй раз, серый мягкий свет заливал уютную комнату, сквозь приоткрытое окно доносился тихий шелест дождя. Энтони слегка поднапрягся и узнал место: это была его комната в доме Шантье. В то же время ему почему-то казалось, что он на войне, после изнурительного перехода, как был, грязный, потный, прилег на минуту и заснул.
Стараясь не двигать налитой свинцом головой, Энтони вытер лицо краем простыни и некоторое время тупо смотрел на то, что получилось: белоснежное полотно стало грязно-серым. Он взглянул на свои руки, черные, как у рудокопа, в ссадинах, с обломанными ногтями. Почему-то в голову пришли модные рассказы о превращениях: человек засыпает принцем, а просыпается крестьянином. Но крестьянину нечего делать в доме Шантье, и потом, от крестьянина не пахнет гарью, от него пахнет землей и навозом. А запах гари преследовал не только во сне, но и наяву. Энтони весь пропитался дымом, до самых костей, до их мозга.
Он все же сумел повернуть голову: на столике возле кровати стояли бутылка вина и заботливо наполненный здоровенный стакан. Крепкое грубое вино, которое Рене никогда не пил сам, а держал для слуг. «Умница!» – с нежностью подумал Энтони. Удивительно, как это Шантье, при всей его утонченности, догадался, что для такого зверского похмелья ориньянское не годится. Стараясь двигаться как можно осторожней, чтобы не ожили тараны, бившие изнутри в черепную коробку, Бейсингем дотянулся до стакана. Сейчас в голове прояснится и, может быть, он вспомнит, что случилось: как он оказался тут, грязный, словно конюх, почему так пахнет дымом и почему ему до сих пор противно даже подумать о еде.
Покончив с вином, Энтони откинулся на подушку. В голове, действительно, прояснилось, но ни малейшей радости это ему не принесло…
…Вечерний праздничный прием в доме Шантье был выше всяких похвал. Как всегда.
Весь день Энтони провел за городом, на ярмарочном поле, где широко и пестро раскинулось гулянье в честь Святой Мав-рии. В деревнях, а по их примеру и в городах перед самым началом сева гремела весенняя свадебная неделя. Этот обычай вырос не на пустом месте – давным-давно, еще в языческие времена, ночь весеннего полнолуния открывала собой праздник Весенней Луны, покровительницы влюбленных – три дня любви всех со всеми. Потом, когда появился календарь, а церковь восторжествовала над древним язычеством, первый день мая стал днем Святой Маврии. Эта святая, в мирской жизни благочестивая и добропорядочная крестьянка, имела двенадцать детей и считалась первейшей помощницей в быту и семейной жизни. Покровительствовала она и влюбленным, но на иной лад – помогала завершить дело удачным браком. Церковный праздник уничтожил языческое безобразие, повернув народную радость в более благопристойное русло, хотя, надо сказать, далеко не полностью…
Все веселились, кто как мог. На свой лад отмечали праздник женатые горожане. В этот день ни одна жена не станет пилить мужа, если тот проведет время со шлюхой, и все гулящие женщины столицы высыпали на ярмарочное поле. Они хватали мужчин за рукава, даже если те шли с женами и детьми, и тут же скрывались с ними в маленьких палаточках, разбитых повсюду, а дражайшие половины, мрачнея на глазах, вынужденно следовали дальше. Женщинам подобные развлечения были заказаны – этого церковь все же сумела добиться. Впрочем, неподалеку, на Судейском Поле, для них было припасено утешение.
Судейское Поле являлось местом развлечения магистрата. Первое мая было одним из двух дней в году, когда карали всех, кто был повинен в не слишком серьезных преступлениях, связанных с любовью – совратителей и развратниц, беглых мужей и неверных жен, преступников против естества: последним, кроме положенного числа плетей, выжигали на щеках постыдные клейма. Причем каждый желающий мог приложить руку к наказанию порока, в чем особо усердствовали благочестивые жены.
Не отставали и молодожены. Только что повенчанные пары в сопровождении друзей, подружек и родни обходили гулянье, стараясь ничего не пропустить и время от времени кидая в толпу горсть леденцов. В ответ слышались такие напутствия, что даже Энтони иной раз краснел – впрочем, ответы не отставали в непристойности. Один раз свадебная компания заметила его смущение, и тут уж Бейсингему досталось как следует. Его взяли в круг, и он попал под такой перекрестный огонь, что выбрался совсем уже красный и вспотевший, но хохочущий вместе со всей толпой.
Ну и, конечно, повсюду были качели и карусели, столбы и балаганы, продавцы самых разнообразных лакомств, маленькие оркестрики и танцы, танцы, танцы, на которых основательно пьяные горожане и горожанки закладывали основы будущих свадеб и приговоров.
Энтони любил простонародные развлечения – в них было особое очарование, словно в вине с полынью или в сыре с перцем. Оставив Марион на попечение сторожей, он прошелся по ярмарочному полю из конца в конец, побывал в половине балаганов и на танцах, отведал простых сластей и с удовольствием собственноручно всыпал пару десятков плетей сорокалетнему бондарю, обрюхатившему пятнадцатилетнюю соседку. Домой он вернулся уже под вечер, поспал пару часов, чтобы ночью быть свежим, и, переодевшись, направился к Шантье.
