Дмитрий Тедеев - Бусый Волк
– Мечами… ножами… копьями… Из луков расстреливали…
– Ну вот. Значит, Звуки эти сами по себе не такие уж и смертельные. Люди, говоришь, от обычного оружия погибали. Так ведь иным кажется, что если у кого меч в руке, ан и обороны от него нет. А теперь, малыш, вспомни… Только не торопись отвечать, хорошо подумай… Точно ли у всех тех людей разум напрочь Звуками отшибало? Или нашлись всё же, кто не убояться сумел?
– Нашлись! – Бусый наконец-то сообразил самое главное и заторопился. – Нашлись! Бабка глухая… Старый охотник, что от раны оглох… И ещё… Там была женщина, у неё убили ребёнка, так она Мавутичу горло перекусила… Хотя вначале тоже боялась, как все… И медведица! Когда медвежонка убили, она на копья пошла!
Бусый замолчал, озираясь кругом. На него смотрели всё так же внимательно и молча. Но уже не просто смотрели. Умные и храбрые Волки вовсю прикидывали, как не потерять мужество и боевую сноровку, когда раздадутся Мавутовы Звуки. И многие, это мальчишка видел очень хорошо, уже кое-что придумали. Они молчали, не торопились, как это сделал только что он, выкрикнуть пришедшее на ум. Всему своё время. Сейчас – надо про врага как можно больше узнать. А потом уж сообща решить, как сподручнее бить его следует.
– Ну вот, а ты говорил – нет защиты…
Севрюк Волк вновь прихлопнул себя по колену, на сей раз с удовлетворением.
– Всего-то – уши мхом вовремя заложить, и воюй себе в тишине и спокойствии. А скажи нам, малец, ещё такое: Мавутичи, они-то что, глухие все были? Или на них Звуки как-то по-особому действуют?
– Да, да! Потому что они заранее знали!
Бусый снова заторопился. И как не заторопиться, если, озарённый внезапной догадкой, можешь ответить на очень важный вопрос?
– Они всё слышали, но на них Звуки действовали наоборот! Силу придавали и мужество! И у нас, когда плыли на плоту и Полозам на Свирелях колыбельные выводили, вроде бодрости прибывало…
Если он что-нибудь понимал, Волки опять думали, прикидывали так и сяк, норовили ловчее использовать выведанное о враге. И размышления их отнюдь не были бесплодными.
– Вот и славно. – Севрюк едко усмехнулся. – Наоборот, говоришь? На тех, кто заранее знает?.. Что ж, хорошо. Мы-то, спасибо тебе, родич, ведаем теперь, что нас ждёт. И уж встретим – честь-честью.
Бусый мигом вообразил, как Волки станут давать отпор воинам Мавута. Кто-то себе уши заложит, хоть и вправду кусочками того же мха, а ещё лучше – в растопленный воск обмакнутыми. Те же, кто чует в себе настоящую силу и ярость, кто сумеет подготовить себя к встрече со страшными Звуками, те примут бой, обойдясь и без мха. И что-то говорило Бусому, что таких будет гораздо больше.
– А на их Звуки у нас и свои Звуки найдутся… Верно, Волки?
По тому, как недобро усмехнулись в ответ суровые воины, Бусый сразу понял, что это были не простые слова, у вновь обретённой родни в самом деле имелось нешуточное оружие. Оборона, Предком дарованная… Мавуту и поделом.
«Прав Соболь: не говори, что силён, встретишь более сильного… Против грозного оружия обязательно когда-то найдётся ещё грознее. Так почему не прямо сейчас?»
Разговор об отце
Бабушка…
Бусый ещё осторожничал, ещё неуверенно примеривался к новому для него слову. И не оттого, что раньше ему некого было бабушкой называть. Новым было ощущение кровного, Предком дарованного родства. Бусый прислушивался к себе и всё более убеждался, какое это, оказывается, глубинное и могучее чувство. Ни с чем его не спутаешь. Хоть и говорят мудрые люди: не та мать, что родила, а та мать, что вырастила…
– Добрая мамка тебя у вилл приняла, – словно подслушала его мысли Отрада Волчица. – Летом съезжу к Митусе Белочке, в ножки кланяться стану.
«Летом? Будет ли ещё оно, лето…»
Отрада сидела посреди двора на скамейке, мыкала[43] шерсть. Приглядывала за дочерьми, сновавшими по хозяйству. Немая тётушка Синеока таскала воду, потом появился Итерскел, снова залился жарким румянцем, отобрал ведёрки, взялся таскать сам. Синеока ходила за ним, размахивала руками, словно дом строила. В углу притаился Ульгеш, он еле отделался от маленьких Волчат, норовивших оттереть с него сажу. После бабкиного вразумления Волчата вплотную больше не лезли, разглядывали Ульгеша издали, снедаемые любопытством: а послюнить если, может, всё-таки ототрётся?.. Волчата мешали мономатанцу, не давали сосредоточиться над книгой, извлечённой из котомки, он хмурился, косил на мелюзгу жёлтыми глазищами и вертел в руках что-то вроде кружальца,[44] только очень маленькое, не для плотницкого дела.
«Будет ли ещё оно, лето…»
Несмотря на спокойствие и мужские речи Волков, Бусому упорно лезло на ум одно и то же. Небывалые, кажущиеся неслышимыми Звуки, от которых среди бела дня падает тьма, идут по земле волны, встают дыбом дерновые крыши изб и со стонами расседаются плотно спряженные бревенчатые углы. Хватается за голову, мучительно выгибается Итерскел, кулём падает Синеока, катятся в грязь книга и кружальце Ульгеша… А сквозь тьму, с факелами в руках, визжа своё «И-й-а-а-а-ххха-а-а-р-р-р-ха-а-а-а!..», верхом несутся Мавутичи…
Бабушка Отрада вытеребила ещё прядку волнистого сероватого пуха, уложила, прижала. Небось не металась, не созывала детей, не оглядывалась в поисках укрытия или лазейки. Спокойно вершила каждодневный женский урок, готовила кудель, непоколебимо уверенная, что кудель эта ей пригодится.
«Тебе скажут, что завтра миру погибель. А ты поди и возьмись колодец копать…»
– Бабушка Отрада, – сказал Бусый. – Мой отец… Ты расскажешь мне про отца?
На разостланную тряпицу лёг ещё один серый клочок.
– Каким он был, когда отцом тебе стал, я бы про то сама кого-нибудь расспросила… А мальцом… мальцом на тебя был очень похож. Я ведь вправду решила, что он это вернулся, пока глаза твои не увидела. Синеглазых у нас немного рождается, вон, тётке твоей даже назвище особое дали. Да… Долго нам с Ратиславом Предок его не давал, как будто испытывал. А родился Иклун,[45] так уж мы любили его, дитятко наше.
«Иклун. Его звали Иклун…»
Бабушка Отрада подозвала одного из внуков:
– Принеси-ка мне…
Мальчик скрылся в доме и скоро вынес нарядную шкатулку. Бусому показалось вначале, что шкатулка была деревянная, украшенная затейливой резьбой, но когда взял в руки, ощутил пальцами обожжённую глину.
– Это – жениховский подарок Ратислава, – улыбнулась былому счастью Отрада. – Он пришёл ко мне из рода Стрижей. Видишь, на крышке себя и меня изобразил.
Бусый и сам уже любовался искусной лепкой, украшавшей крышку шкатулки. Как живая несётся куда-то во всю прыть весёлая молоденькая волчица. Несётся, делая вид, будто вовсе не замечает легко догоняющего её в стремительном полёте острокрылого стрижа. Да только мастеру каким-то непостижимым образом удалось передать, что на самом-то деле нет волчице никакого дела ни до кого, кроме этого юркого летуна. А стриж, тот даже и не пытается скрыть, что творит вдохновенный полёт единственно для своенравной любимой.
Бусый долго рассматривал лепную картинку, поражаясь искусству дедушки Стрижа. Мастеру удалось передать даже движение фигурок. Волчица на крышке в самом деле бежала, а стриж её догонял. Если долго вглядываться не отрываясь, становилось непонятно, как же это стриж так всё и оставался чуть позади…
– Род мужа сидит на берегу Звоницы, в верховьях, над высоким обрывом. В обрыве том стрижиные норки. А в деревне даже тын – глиняный, с фигурками затейливыми…
Отрада опять замолчала, всматриваясь в лицо внука, казавшееся таким знакомым. Искала в нём и с сердечной болью и радостью находила всё новые и новые черты, перенятые мальчишкой от её старшего сына. От мужа…
– Ратислав, пока дома жил, тоже чего только из глины ни делал. Лет в восемь даже крылья себе слепил… Все видели, как он возился, а остановить не додумались, пусть, дескать, забавляется малец, руку набивает. А он и полез с крыльями этими на обрыв. Чтобы прыгнуть оттуда. А потом, значит, как стриж полететь.
– И как?.. Прыгнул?..
Бусый с замиранием сердца ждал ответа. Он сам в те же восемь лет прыгнул первый раз с Белого Яра. Всё повторяется, говорил Горный Кузнец. Вот, значит, что он имел в виду…
– Прыгнул… Как жив остался! На ноги встал, да правая короче левой осталась. Ходил, хромал… Только я хромоты его вовсе не замечала. Краше всех для меня был…
«Я тебя про отца спрашивал, не про деда…» Бусый попытался пристально вспомнить, какой была Свистелка на тяжёлой стреле. Глиняной? Деревянной?..
– Бабушка… А мой отец из глины тоже лепил?
Отрада Волчица погладила шкатулку и поставила её на скамью. Вытеребила ещё пучок волосков. Уложила, прижала. И ещё. И ещё…
Вздохнула.
– Ох, дитятко… Вот у кого не руки были, а золото, за что ни возьмётся, всё получалось. Ему бы да упорства ещё… Он нежадным был. Братишку своего и сестрёнок младших любил, всё с ними возился…
