Лорел Гамильтон - Глоток Мрака
— Она умерла на моих руках.
— Но как?
Я указала на свою кузину.
— Она использовала заговор, чтобы дать бабашке руку власти Саир. Она принудила Бабушку напасть на нас. Мой Мрак все еще в больнице из-за ранения, которые бабушка причинила ему рукой власти, которой у нее никогда не было.
— Лжешь! — крикнула моя кузина.
Собаки зарычали.
— Если я солгала, то не смогла бы вызвать охоту и объявить тебя убийцей. Охота не может быть вызвана, если обвинение несправедливо.
— Кровь ее жертвы отмечает ее, — сказал Шолто.
Тетя Элунед вытянулась во весь свой немаленький для сидхе рост и сказала,
— У Вас здесь нет голоса, Отродье Теней.
— Я — король, а Вы нет, — сказал он, голосом столь же надменным и высокомерным как ее собственный.
— Король кошмаров, — сказала Элунед.
Шолто рассмеялся. Его смех вызвал игру света в его волосах, как будто смех проскользнул сквозь белизну волос золотым светом.
— Позвольте мне показать Вам настоящие кошмары, — сказал он, и его голос выражал тот гнев, уже перерастающий в холодную ярость. От горячего гнева страсти к холодной ярости ненависти.
Я не думаю, что он ненавидел именно мою тетю, скорее всех сидхе, кто когда-либо считал его низшим. Несколько недель назад женщина сидхе соблазнила его, пообещав утолить его сексуальную нужду в прикосновении к сидхе. Но вместо этого, воины сидхе вырезали его щупальца, вычистили все, что было в Шолто от ночного летуна. Женщина сказала Шолто, что когда у него все заживет, то она смогла бы с ним переспать.
Магия охоты изменила Шолто, но сейчас он был разгневан. Теперь была моя очередь протянуться и предупредить его. Я всегда знала, что вызов охоты мог стать ловушкой для вызывающего, но чего я не понимала, так это того, что ее вызов мог быть ловушкой и для главы охотников. Охота хотела, чтобы у нее был постоянный главный охотник или главная охотница. Сильные эмоции могли дать охоте ключ к Вашей душе. Я чувствовала это, а теперь увидел, что Шолто потерял осторожность.
Я взяла его руку и не отпускала, пока он не посмотрел на меня. Кровь, которая оставила влажный след на щеке Саир, на его руке не появилась. Я смотрела ему глаза, пока я не увидела как он успокоился, пока в его глазах вновь не отразился тот здравый смысл, который позволил слуа быть независимыми, когда большинство других низших королевств было поглощено.
Он улыбнулся мне немного нежнее, чем когда узнал о своем отцовстве.
— Я могу показать им, что они не недооценивали меня?
Я поняла, что он имел ввиду, поэтому улыбнулась и кивнула. Думаю, именно улыбки спасли нас. Это был момент, который не имел отношения к цели охоты. Момент надежды, общей близости, дружбы и любви.
Он хотел показывать Элунед, какими на самом деле могли быть кошмары. Показать принадлежащие только ему кошмары. Эта демонстрация должна была доказать, что дворяне, причинившие ему боль, были не в состоянии искалечить его. Он все еще был цел. Более того — он был прекрасен.
В мгновение татуировка, украшавшая его живот и верхнюю часть груди, стала действительностью. Нежные оттенки бледного сияющего света перемещались под кожей многочисленных щупалец. Они двигались как изящное морское животное, движимый теплым тропическим ветерком. Совсем недавно Шолто стыдился этой свой части. Теперь же это было не так.
Некоторые придворные дамы закричали, моя тетя побледнела и сказала:
— Вы действительно кошмар, Отродье Теней.
Йоланд, сидевший верхом на покрытой виноградной лозой лошади, сказал:
— Она хочет отвлечь Вас от обвинений в адрес своей дочери.
Моя тетя потрясенно смотрела на него:
— Йоланд, как Вы можете помогать им?
— Я служил королю и своему народу, но теперь я служу охоте, Элунед, и по-другому смотрю на многие вещи. Я знаю, что Саир использовала свою родную бабушку как капкан. Сделал бы кто-нибудь из нас что-то подобное? Вы стали настолько бессердечной, Элунед, что убийство Вашей собственной матери ничего не значит для Вас?
— Она — мой единственный ребенок, — сказала она неуверенным голосом.
— И она убила Вашу единственную мать, — парировал он.
Она повернулась и посмотрела на свою дочь, которая все еще жалась к стене, окруженная белыми догами.
— Почему, Саир? — не «как ты могла?», а просто «почему?»
На лице Саир отразился страха. И это был страх не перед собаками, которые подошли к ней почти вплотную. Она с отчаянием смотрела на свою мать.
— Мама!
— Почему? — повторила ее мать.
— Я слышала, как ты говорила о ней день за днем. Ты называла ее бесполезной брауни, покинувшей собственный двор.
— Это говорилось только для других дворян, Саир.
— Но мне ты этого никогда не объясняла, мама. Тетя Бессаба говорила то же самое. Она — предательница нашего двора, потому что уехала сначала к неблагим, а потом переселилась к людям. Я слышала эти слова всю свою жизнь. Ты говорила, что брала меня с собой к ней в гости только потому, что это была дочерняя обязанность. Да и то до тех пор, пока я не выросла и у меня не появился выбор.
— Я встречалась с ней тайно, Саир.
— Но почему ты мне ничего не сказала?
— Потому что твое сердце столь же холодно, как и у моей сестры, ты слишком амбициозна. Ты воспринимала мою заботу о матери как слабость.
— Это и есть слабость, — сказала она.
Элунед покачала головой, на ее лице отразилось горе. Она отошла от собак и от дочери. Посмотрев на нас, она спросила:
— Она умирала, зная, что Саир предала ее?
— Да.
— Осознание того, что ее собственная внучка предала ее, разбило ей сердце.
— У нее было не так уж много времени, — сказала я. Это было слабое утешение, но это было все, что я могла ей сказать. Сегодня я бы в составе дикой охоты, и этой ночью я могла говорить только правду, к ходу ли это или к добру.
— Я не буду стоять на твоем пути, племянница.
— Мама! — Саир потянувшись к ней. Собаки еще придвинулись к ней, низко рыча, и этот звук прокатывался по позвоночнику. И ничего хорошего этот звук не предвещал.
Саир снова закричала.
— Мама, пожалуйста!
Элунед вскрикнула в ответ,
— Она была моей матерью!
— А я — твоя дочь.
Элунед нервно оправила свое длинное золотое платье.
— У меня больше нет дочери. — И она ушла, не оглядываясь.
Перед ней расступились придворные, толпившиеся по пути к двери. Она не останавливалась и украшенные драгоценными камнями двери закрылись за ней. Она не боролась с нами за жизнь своей дочери, но и видеть ее смерть она тоже не хотела. Я не могла ее в этом обвинять.
