Артур Баневич - Где нет княжон невинных
— Это не только солдат касается, — вставил Дебрен. — Уж так получается, что девчонки неэкономичны. Приданое, дорогая одежда, расходы, связанные… ну, с устережением…
— Знаю, о чем ты говоришь, — глянула она в сторону камелька.
Дебрен рисковать не стал, но уловил момент, когда метла ненадолго успокоилась.
— Он верно говорит, — вздохнул Збрхл. — Прямо-таки кара господня, что столько девчонок рожается. Ладно б еще такие, как Ленда… Но такой ребенок бывает один на сто. А остальные? Сама маленькая, ручонки худые, кожа тоненькая, волосы до задницы, никак под шлем не упихаешь… Какой из нее воин? Никакой. А достаток народный худо-бедно растет. И что получается? А то, что если не соседи, так куммоны или какие другие кочевники нападают. А вот если б, скажем, два-три, ну, пусть только два парня на одну девочку рождались, то было бы кому оборонять. А так что? Пепелища, плач, несчастья. Парни перебиты, девки перепорчены. И выходит тем, кто с фронта вернулся, невесту-то трудно найти. Ну и солдаты из-за отсутствия Другого приличного выбора вынуждены на какую-нибудь заграничную войну отправляться, чужеземок в плен брать и с ними потомков плодить. А это спираль насилия накручивает.
— Значит, все дурное — из-за баб? — уточнила Ленда.
— Я этого не сказал. Бог вас такими создал; не ваша вина, что вы сверх меры размножаетесь.
— Прости Петунке глупый вопрос о полудюжине сынов. С таким подходом ты, наверное, две дюжины намахал. И только благодаря такому обилию те три девочки проскользнули. В толчее легко прошляпить. Или, может, Здренка выпросила у тебя помощницу для махания метлой? А, Збрхл? Ты, сраный мужицкий шовинист?
— Ленда!
— А ты лучше помолчи. Осточертело мне по этой дубине молотить! Чародей, мать твою, а нас в коптильню превращает.
— Не кричи на Дебрена. — Ротмистр не обиделся и хоть погрустнел, встал на защиту магуна скорее из мужской солидарности, чем из желания реванша. — Не его вина, что у тебя так ступни выросли.
— Дались тебе мои ступни. У меня рост — в сажень! При таком росте, я думаю, можно иметь ноги немного побольше, чем у нормальной женщины. Я в разведке не служу!
— Не его вина, говорю, — спокойно продолжал Збрхл. — А если и вина, так твоя. Не потому, что тебе Петункины туфли жмут, хоть ей-то не жмут. Тебе что, лапти больше нравятся?
— Лапти?! К выходному платью, дамастом обшитому? Да я б со стыда подохла!
— Дебрен о тебе заботится, вот у него выхода и не было. Ему надо было помещение прогреть.
— Именно этим дерьмом, — буркнула она тише, тыча в перерубленный натрое и засунутый в топку таран.
Дебрен вздохнул, но больше не пытался ничего объяснить. Она была права. Не совсем, но все же. Самое скверное то, что он с самого начала чувствовал, как по коже бегают мурашки, а это однозначно свидетельствовало: торчащее из печурки бревно излучает магию. Но выходя за пределы баррикады, они рисковали и спешили, а из-за этой спешки продолжали торопиться и потом. Збрхл сразу набросился с бердышом на один конец бревна, а Дебрен колдовал у другого, высушивая его для огня.
Потом занялся прочисткой трубы — немного телекинезом, немного алебардой. Ну и упустил. А трубу так и не прочистил.
Возможно, грифон — а может, и один из его снарядов — разделался с другим концом дымохода. Скорее всего грифон и скорее всего сознательно: второй дымоход, тот, что шел от печи, тоже оказался забит. В результате огонь в топках погас, и когда Дебрен с Лендой вернулись из мойни, трактир был сильно выстужен.
— Мы тоже не без вины, — продолжал Збрхл. — Особенно я как дипломированный машинник. Должен был сразу понять, хоть это всего лишь полупродукт и совсем иначе выглядит, когда его уже окуют и заострят. Но ведь и ты тоже больше на Западе воевала, а это совройское изобретение. Я только на гравюрах такие огнеблевалки видел. У нас их не применяют. Чертовски негуманное оружие.
— И название неприятное: «огнеблевалки» — заметил Йежин.
— Ну, официально это называется Органы… или, может, Орган… ну, того усатого мерзавца, который у них во времена демократии правил. В его честь так обозвали огневую систему. Дескать, не погасишь, хоть облюешься весь. Кажется, во время испытаний, когда армия снаряд опробовала, именно такой инцидент случился. Дюжине бойцов с ведрами приходилось бегать от колодца к халупе-цели и пытаться спасти халупу. Колодец осушили, половина солдат от усилий поблевала, а халупа как зашлась, так и сгорела, потому как снаряд погасить не удалось. Так что не кривись, что Дебрен не справился.
— И продолжай долбить бревно, — докончила Петунка. — Мы, бабы, для того и существуем. А что касается дочек, мишка… Мы здесь все люди взрослые, да и не девицы, так что если уж о том речь зашла, то, может, я тебе помогу.
Что-то стукнуло. Дебрен оглянулся и увидел, что это метла. Об пол. Ленда наклонялась к ней, ругаясь себе под нос. Красная, с покрытым потом лбом. Дебрен поднялся с лавки, подошел к бочонку, начал наполнять кубок.
— Слушаю. — Збрхл, наоборот, свой кубок отставил.
— Как вы со Здренкой поступаете, чтобы дочку заделать?
Ротмистр слегка онемел. Ленда украдкой отерла лоб и изобразила на лице одну из своих паскудных усмешек.
— А кто-то здесь говорил, — буркнула она как бы про себя, — что девиц в комнате маловато.
— Здренка… — Збрхлу пришлось откашляться, хотя в кубке еще колыхалась пена. — Здренка померла. Послеродовая лихорадка.
Сделалось тихо. Тишина была недолгой, но красноречивой. Ротмистр поблагодарил слабой улыбкой.
— Такова наша бабья судьба, — проворчала хозяйка. — Порой кончаются болты, чтобы в шит долбить, но чаще щит, чрезмерно издырявленный. Сожалею, Збрхл. Давно?..
— Когда родила младшенькую. — Он нахмурил брови, посчитал на пальцах. — Средней восемь весен, потом мне с долговременным контрактом подвезло, аж в Анвашских колониях, потом прошло какое-то время, пока я домой вернулся… ну и беременность… Ну да… — вздохнул он. — Пять лет будет.
Дебрен подошел к Ленде, подал кубок. Она молча взяла. Выглядела она забавно: парик подсох у огня, и волосы разлохматились, как соломенная крыша после бури, а нарядное платье весьма странно сочеталось с покрытым сажей лицом. Но Дебрена это нисколько не рассмешило — Ленда была слишком грустна.
— Странно ты годы отсчитываешь, — заметила Петунка. — Начиная со средней дочери. Нетипично.
— Потому что она самая любимая, — смущенно улыбнулся Збрхл, но в глазах у него поигрывали блестки. Он не смотрел ни на хозяйку, ни на топку, а глаза поблескивали все равно. — На туфельки она уже не писает, не ревет по любому поводу и отцу еще не дерзит. За меч уже хватается, арбалет винтом натянет, а платьем с каймой пока еще брезгует. — Он вздохнул, поднял кубок. — Я всех жутко люблю, не думайте. Но старшая, кажется, в сердце обиду за мать носит, считая, что во всем виноват я. К тому же младшенькая мне всегда о несчастье со Здренкой напоминает. Ну и неловкие обе, хоть каждая по-своему. А эта — как золото. И к учению тянется. Сяду, бывало, на завалинке, профессиональную хронику просматриваю, а тут этот воробышек на коленки забирается, палец в гравюру тычет и щебечет: «Это верленская берульда, правда, папка? Шестнадцатиколесная, на болотистом грунте хороша, но немного низковата. Два крюка и помост фиксированы ободом, а внизу рог». Любой родитель растрогается, верно?
