Александр Бушков - Чернокнижники
Вскоре эта пара появилась в кабинете (Тягунов их не сопровождал). Для этого времени господин Кондотьер был наряжен форменным светским франтом — а уж его спутница в роскошном платье (несомненно, сшитом по последней здешней моде) и вовсе представала королевой. Савельев подобрался, придал лицу равнодушное выражение.
— Друг мой! Танюша, любезная, — воскликнул князь, целуя Издольской ручку. — Я заждался (он прямо-таки пожирал глазами красавицу, на что Липунов взирал с каменным лицом). — Вот, кстати, позвольте представить, господа, — Аркадий Петрович Савельев… ваш, так сказать, земляк, поскольку происходит из тех же времен. Госпожа Колычева, Татьяна Сергеевна, ее брат, профессор химии Сергей Сергеевич Колычев…
Лицо Липунова оставалось бесстрастным, но глаза глядели остро, изучающе. Склоняясь к ручке красавицы, Савельев мысленно усмехнулся: ну что ж, особого обмана тут нет, Липунов и в самом деле, пусть и не носит профессорского звания, учился химии в университете, познаниями в ней обладает нешуточными — вот только несколько односторонними. Во взрывчатой химии…
— Аркадий Петрович — московский дворянин, — сказал сияющий князь. — Любезно согласился быть моим помощником в некоторых делах. Вы не встречались у себя, господа мои?
— Не приходилось, — вежливо сказал Липунов, — Москва многолюдна…
Он держался естественно, доброжелательно, но Савельев не раз и не два ощутил на себе тот же острый взгляд…
Князь, полностью стряхнувший прежнюю апатию, оживившийся, энергичный, даже чуточку суетливый, непринужденно взял Издольскую за руку, отвел к окну и, склонившись к ее ушку, что-то тихонько говорил. Красавица слушала с загадочной улыбкой (от какой мужчины шалеют сплошь и рядом). Липунов к этому отнесся вроде бы с совершеннейшим безразличием — хотя все выглядело, как недвусмысленные ухаживания. Повернувшись к Савельеву, он вежливо спросил:
— Вы не ученый ли?
— Увы… — пожал плечами Савельев. — Жизненные обстоятельства не позволили. Я по коммерческой части…
— Понятно, — спокойно сказал Липунов, никак не показывая лицом, как он к услышанному относится. — Дело нужное, особенно в нашем предприятии… Значит, мы с вами словно бы теперь в одной лодке? Следовательно, стоит сойтись поближе, думается? Вы постоянно в Москве проживаете?
— Да, конечно, — сказал Савельев. — Лефортово, вверх от Госпитального моста, дом купчихи Машковцевой, второй этаж. Когда будете дома — милости прошу.
— Непременно, — кивнул Липунов.
Савельев, прочитавши все, что имелось касательно этого субъекта в Третьем отделении, не сомневался: совсем скоро, едва только Липунов вновь окажется в своих временах, возле купчихиного дома начнет отираться какой-нибудь шустрый и словоохотливый молодчик, расспрашивая о господине Савельеве. Липуновская подозрительность и звериная осторожность давно отмечены. Ну и пусть. «Купец» с квартиры не съезжал, а потому на прежнем месте и болтливый дворник, и легкомысленный слуга с душою нараспашку, всегда готовый посидеть в кабаке за чужой счет и вдоволь посплетничать о хозяине. И тылы прикрыты, и фланги…
— Не угодно ли? — Липунов раскрыл роскошный золотой портсигар с монограммой — сразу видно, изображавшей его собственные инициалы.
— Я бы охотно, сто лет не курил… — Савельев неуверенно покосился в сторону окна, где голубки, полное впечатление, прямо-таки ворковали.
— Ничего, не беспокойтесь. Наш гостеприимный хозяин давно привык, сам не прочь подымить турецкой папиросой…
Савельев взял папиросу, но спичку зажечь не успел — князь повернулся к ним, отошел от окна. Положительно, у него был сияющий вид счастливого влюбленного.
— Господа! — сказал он напористо. — А не отправиться ли нам ужинать прямо сейчас? На кухне были заранее предупреждены… Дело в том, что Мокей нашел замену Стешке, и нынче же вечером будет зрелище…
— Отличная мысль, — сказал Липунов.
Савельев ограничился почтительным наклонением головы — при его здешнем положении полагалось молчать да поддакивать…
…Они сидели вдоль стен в полумраке — князь, Липунов с пассией, Савельев и Тягунов. На столе в центре небольшой, как все здешние, комнаты горела одна-единственная свеча в высоком простом шандале, и ее огонек самым причудливым образом играл во внутренности стеклянного шара — огромного, с хороший арбуз, прозрачнейшего, установленного на невысокой подставке в виде темного кольца.
— Ну что же ты, Мокей? — нетерпеливо спросил князь.
В зыбкий круг блеклого света вышел несомненный мужик — высокий, широкоплечий, с буйной смоляной шевелюрой и длинной бородой. И одет он был по-мужицки — правда, со всей возможной роскошью, какую себе только может позволить зажиточный мужик: синяя шелковая рубаха с вышитыми золотом колосьями, бархатные черные шаровары, блестящие сапоги из тонкой, отлично выделанной кожи, пояс из крученого шелка с кистями. Взгляд из-под густых, клочковатых бровей цепкий, тяжелый, пожалуй что, неприятный даже.
Первое, что при виде этого примечательного экземпляра пришло Савельеву в голову — это то, как он в прошлом месяце возил Лизу в Петербург, в оперу. Давали «Русалку» Даргомыжского — и оперный колдун выглядел в точности так же, совершено тот же облик — хотя певец наверняка щеголял в фальшивой бороде и парике. В ушах поневоле зазвучало: «Ка-а-а-акой я ме-е-ельник? Я во-о-оррро-о-он здешних ме-е-ест…»
Обернувшись в темноту, Мокей произнес со всей возможной ласковостью (никак ему, похоже, не свойственной):
— Ну что ты упираешься, дурочка? Не съедят тебя господа, вообще никак не обидят… Ох ты ж темнота…
Он без усилий вытащил из темноты за руку светловолосую девчоночку лет двенадцати, явно крестьянскую — с аккуратно заплетенной косой, в опрятном сарафане, босую. Поставил у стола, придерживая широкими ладонями за хрупкие плечики, сказал властно:
— Ну, Катюшка, раздевайся. Да не бойся ты, дура, никто над тобой охальничать не станет, ты барину нужна как раз непорочнейшая… Знаешь ведь от Стешки, что ничего страшного тут нет?
— Знаю, — тихонечко ответила девчонка, не поднимая глаз. — Стыдно, дядя Мокей…
— Стыд не дым, глаза не выест, — Мокей сунул руку в карман шаровар, вытащив, разжал кулак и позвенел под носом у девчонки горсткой золотых. — Видишь? Барин наш щедр, и за службу платит по совести. Да и какая это служба? Пустяк один…
— Грех… — почти прошептала она.
— Грех на мне, Катюшка, как на человеке взрослом и сознательном. А на тебе, создании непорочном и принужденном, каков же грех? Эвон, золото… Приданое у тебя будет доброе — не последний раз служишь… — его голос осуровел. — А будешь и дальше строптивость тут изображать — в два счета тебя управитель возьмет от папки с мамкой и отправит в дальние деревни, и будешь ты там всю жизнь по колено в навозе за свиньями ходить…
