Андрей Столяров - Сад и канал
– Н-да… – сказал Василек, тоже из-под ладони осматривая окрестности. – Что будем делать?
– Вперед! – сказал Леня Куриц.
Следующие сорок минут прошли точно в аду. Мы пробивались через болото, как будто где-то в тропической сельве. Это, разумеется, было не то болото, что за Новодевичьим кладбищем: ни кровососущих растений, ни гигантских пиявок, живьем пожирающих человека, Или, может быть, нам просто сопутствовало везение. Однако здесь тоже была трясина, и тоже был дерн, опасно пружинящий под ногами, и поднимались душные испарения, от которых в голове становилось сонно и муторно, и нехорошие бурые слизняки чавкали розовыми присосками почти в каждой луже. В общем, без Василька мы бы, наверное, здесь просто загнулись. Сначала он вытащил из трясины меня, когда я провалился по грудь и барахтался в вязкой бездонности, уже ни на что не надеясь. Затем он точно также вытащил Леню Курица, который тоже ухнул в «окно», затянутое приветливой изумрудной травкой. И, наконец, именно Василек спас нас обоих уже в русле Канала, когда из-под моста, где кожистым поблескивающим холмом вздымалась туша издохшего Чуни, к нам вдруг, повизгивая, метнулось что-то мерзкое и змеевидное. Я до сих пор не знаю, что это было. Я помню только четырехугольную ослиную пасть, усеянную коническими зубами и между ними – раздвоенный язычок в слюнных ниточках. Честно говоря, я в этот момент просто остолбенел. Просто стоял и смотрел, как оно выламывается, по-видимому, для прыжка. И Леня Куриц, по-моему, тоже остолбенел. И лишь Василек, шедший чуть сбоку, точно заранее готовился к данной встрече: вскинул своего «калашникова» и перекрестил эту тварь двумя четкими очередями. Она забилась, выбрасывая серо-зеленые наслаивающиеся друг на друга кольца. Не представляю, где Леня Куриц откопал этого человека. Я против воли начал испытывать к нему нечто вроде симпатии. В особенности потому что Василек, несмотря на все наши трудности, улыбался. Он улыбался, вытягивая меня из жуткой чавкающей трясины. Он улыбался, ступая вперед, чтоб по приказу Курица проверить очередную подозрительную колдобину. Он улыбался, когда стрелял в чуть не сожравшую нас чудовищную змеевидную гадину. И улыбался он даже тогда, когда под ним самим внезапно разверзлась земля и когтистая лапа в фиолетовых перепонках царапнула его по ботинку. Возникало такое чувство, что ему все время весело. Он как будто лишь развлекался, рассматривая наш путь как удивительное, но, в общем, безопасное приключение. Ему, видимо, и в голову не приходило, что он тоже может погибнуть. И улыбка исчезла с его лица лишь на один момент: когда мы все-таки добрались до уже известного мне подземного хода и Леня Куриц, наскоро проинструктировав меня в том смысле, что надо стрелять и стрелять, сначала стрелять, а потом уже думать и разбираться, приказал ему отдать мне автомат.
Вот тогда улыбка у Василька и исчезла.
– А зачем это надо? – спросил он несколько озадаченно. – Николай Александрович, наверное, и пользоваться не умеет…
– Отдай! – повторил Куриц.
Несколько долгих секунд они смотрели друг другу в глаза, а потом Василек, сдаваясь, пожал плечами и положил автомат на камень.
Предупредил меня:
– Снято с предохранителя. – И, уже просовываясь вслед за Курицем в земляную дыру, как-то не характерно для себя, тоскливо добавил. – Ой, что-то не нравится мне все это…
Мне это, между прочим, тоже не слишком нравилось. Я теперь понимал, почему Леля так не хотела оставаться одна. Одному здесь было попросту страшно. Давила солнечная тишина, давило безлюдье, давила нечеловеческая мерзость болотного запустения. Давили даже комары, зудящие в уши. Уже минут через десять мне стало казаться, что я всеми давно забыт и покинут, что ни Леня Куриц, ни Василек из хода уже никогда не появятся и что я так и буду лежать здесь, сжимая «калашникова», до самой ночи. А там выползет из болота очередная тварь и, не долго думая, сожрет меня с потрохами. Отвратительное это было чувство, непреодолимое, точно психическое заболевание. Того и гляди начнутся какие-нибудь кошмарные галлюцинации, и я буду метаться по кочкам, пока не провалюсь в очередное «окно». Василька теперь нет, вытаскивать будет некому. Я и сейчас поминутно оглядывался, как будто ко мне подкрадывалось некое привидение. Правда, продолжалось это недолго. Еще минут через десять раздался надрывный, как при подъеме в гору, рокот перегретых моторов. Грузовики остановились, видимо, где-то за поворотом, а поперек Садовой, готовясь заключить нас в кольцо, развернулась изломанная цепочка солдат. Они чуть-чуть постояли, вероятно, дожидаясь команды, поправили темные, натянутые несмотря на жару береты, закатали рукава, расстегнули до пупа серые комбинезоны и пошли по болоту, как цапли, лениво выдирая ноги из топи.
Я вздохнул и дал почти бесприцельную очередь из автомата.
Солдаты тут же попадали.
Вот так это у нас и происходило. Они перебирались с кочки на кочку, – проваливаясь и подминая собой пучки жесткой осоки, а я смотрел на это и ничего не мог сделать. Я только время от времени давал осторожную скупую очередь, стараясь, главным образом, ни в кого не попасть, и тогда солдаты падали и довольно долго лежали. Но затем они вновь поднимались и вновь тащились через болото. Продвигались они хоть и медленно, но очень упорно, и остановить продвижение их мне было нечем. На этот счет у меня не было никаких иллюзий. Все должно было закончиться максимум минут через тридцать. Я видел свой дом, стоящий на другой стороне жаркой улицы. Он накренился, и от фундамента по самую крышу его рассекала черная зигзагообразная трещина. Проходила она точно между окнами Маргариты. Стекла в них высыпались, и темнота нежилых помещений выглядела уродливо. Было странно, но о Маргарите я последнее время практически не вспоминал. И почти не вспоминал о профессоре, квартира которого находилась рядом. И почти не вспоминал о близнецах и жене, пребывавших сейчас где-то под Ярославлем. Все это очень быстро отодвинулось в прошлое. Все это выцвело, стерлось в памяти и уже как бы не существовало. То есть, существовало, наверное, но в каком-то другом, недоступном мне измерении. Точно также, как и полковник, которого я когда-то нашел на ступеньках Канала. А ведь он каждое утро с сознанием собственной значимости, неторопливо шагал по набережной и в руке его неизменно покачивался портфель с документами. Это было? По-моему, этого не было. Сохранились лишь полуразрушенные корпуса, так называемого «строения дробь тридцать восемь». Я уже и не помнил, для чего оно собственно предназначалось. Помнить было не нужно. Нужно было только постреливать время от времени, чтобы солдаты не шли слишком быстро. Этим я и занимался, стараясь ни о чем больше не думать. А когда кончился магазин автомата, я механически отломил его и вставил новый. Мне это было нисколько не затруднительно. Как будто моими действиями руководил кто-то другой. И я ни в коей мере не удивился, когда из земляного отверстия, дышащего сырой прохладой, перекосившись от напряжения, как гусеница, изгибаясь всем телом, вдруг выбрался Василек и, пробуровив, по инерции вероятно, метра три-четыре ползком, улегся щекой на податливые комья глины.
