Нил Гейман - Океан в конце дороги
Австралия была далеко-далеко. Я подумал: интересно, сколько лет пройдет, прежде чем Лэтти вернется с отцом оттуда? Наверное, много. Австралия же на другом конце света, за океаном…
В глубине души у меня еще теплилось воспоминание об ином ходе всего происшедшего, но потом и оно исчезло, словно я разоспался и вдруг вскочил, огляделся и, натянув на уши одеяло, снова уснул.
Миссис Хэмпсток села в свой старенький «ленд ровер», весь запачканный грязью (сейчас, в свете фонаря над парадной дверью, мне это было видно), заляпанный так, что следов краски на поверхности почти не осталось, и, дав задний ход, поехала по дорожке к проселку.
Похоже, маму не очень волновало, что я вернулся домой в причудливом одеянии и почти в одиннадцать вечера. Она сказала: «У меня плохие новости, дорогой».
«Что случилось?»
«Урсуле пришлось уволиться. Семейные обстоятельства. Неотложные семейные обстоятельства. Она уже уехала. Сама знаю, как она вам, детям, нравилась».
Я точно знал, что она мне не нравилась, но ничего не сказал.
Теперь в моей комнате на самом верху никого не было. Мама спросила, не хочу ли я там пожить какое-то время. Я отказался, сам не совсем понимая почему. Я никак не мог вспомнить, отчего так невзлюбил Урсулу Монктон — на самом деле я чувствовал себя слегка виноватым из-за такого своего совершенного и необъяснимого ее неприятия, — но у меня не было никакого желания возвращаться в ту комнату, несмотря на маленький желтый умывальник, как раз моего размера, и я оставался в комнате сестры, пока через пять лет наша семья не выехала из этого дома (мы, дети, возражали, но родители, кажется, только вздохнули с облегчением — их финансовые трудности закончились).
Мы выехали, и дом снесли. Я не ходил смотреть, как он стоит пустой, и отказался присутствовать при его сносе. Слишком многое у меня было связано с этими кирпичами и черепицей, с этими водосточными трубами и стенами.
Годы спустя сестра, уже став взрослой, призналась мне, что думает, будто мама уволила Урсулу Монктон (которую она вспоминала с большой любовью как единственно замечательную в череде сварливых нянек) из-за интрижки с нашим отцом. Что ж, возможно, согласился я. Родители были тогда еще живы, и я мог бы спросить их, но не стал.
Отец никогда не упоминал события тех двух ночей.
Если я что-то и взял от него и вынес из своего детства, так это зарок не кричать на людей, особенно на детей.
Мне исполнилось двадцать, и мы с отцом наконец подружились. Когда я был мальчишкой, нас мало что связывало, и наверняка тогда для него я был разочарованием. Он не хотел сына-книжника, живущего в своем собственном мире. Ему нужен был сын, который делал бы все, что и сам он делал когда-то: плавал, боксировал, играл в регби, упоенно гонял на машине, а получился невесть кто.
Я больше не ходил на тот конец проселка. Я и думать забыл про наш белый «мини». Если я вспоминал добытчика опалов, то лишь глядя на два необработанных опаловых камня, которые расположились на нашей каминной полке, и он всегда представлялся мне в клетчатой рубашке и джинсах. Лицо и руки у него были смуглыми, а не вишневыми, как после отравления угарным газом, и на нем не было галстука-бабочки.
Монстр, рыжий котяра, которого добытчик опалов оставил нам, ходил побирался по соседям, время от времени мы видели, как он, выслеживая добычу, крадется по канаве или прячется на дереве, но на наш оклик он ни разу не отозвался. И мне кажется, я даже был этому рад. Он никогда не был нашим котом. Мы это знали, и он тоже.
Сдается мне, истории рассказывают только затем, чтобы показать, как персонажи меняются. Но когда все это случилось, мне было семь, и в конце истории я был тем же, что и в начале, так ведь? И все остальные тоже. Люди не меняются.
Кое-что, правда, изменилось.
Примерно через месяц после описанных здесь событий; за пять лет до того, как мир, где я жил, сровняли с землей и заставили аккуратными низенькими обычными домами, которые заполнила умная молодежь, работавшая в большом городе, а жившая у нас, она не строила, не копала, не огородничала и не ткала, она делала деньги, переводя их из одного места в другое; за девять лет до того, как я поцеловал улыбчивую Келли Андерс…
Я вернулся из школы домой. На дворе был май, может быть, начало июня. Она ждала у черного хода, словно точно знала, где она находится и кто ей нужен — молодая черная кошка, ростом уже чуть больше котенка, с большим белым пятном на одном ухе, с глазами яркого, необычного, зеленовато-синего цвета.
Она последовала за мной в дом.
Я накормил ее оставшимися от Монстра консервами, выложив их ложкой в его пыльную миску.
Родители, которые так и не заметили, что рыжий котяра исчез, вначале не обратили внимания на новую кошку, и к тому времени как отец что-то сказал, она жила у нас уже несколько недель, лазила по саду, ожидая моего возвращения из школы, а дождавшись, постоянно находилась со мной, пока я читал или играл. Вечером она сидела под кроватью, и когда огни в доме гасли, устраивалась на подушке рядом и принималась умывать меня, вылизывая волосы и мурлыча так тихо, что никогда не мешала сестре.
Я засыпал, уткнувшись в ее шерстку, а у щеки приглушенно и мягко вибрировал кошачий моторчик.
У нее были необыкновенные глаза. Они напоминали мне берег моря, и, сам не зная почему, я взял и назвал ее Океаном.
ЭПИЛОГ
Я сидел на старой зеленой скамье у пруда за домом из красного кирпича и думал о своем котенке.
Я только помнил, что Океан выросла, став взрослой кошкой, и была моей любимицей на протяжении многих лет. Я никак не мог вспомнить, что с ней потом случилось, и в конце концов махнул рукой, подумав: К чему теперь эти детали: случилась смерть. Такое случается со всеми нами.
В доме отворилась дверь, и я услышал, как по дорожке заскрипели шаги. Старушка подошла и села рядом со мной. «Я принесла вам чашечку чая, — сказала она. — А еще сэндвич с помидорами и сыром. Вы уж давненько здесь. Я ненароком подумала, может, свалились в пруд».
«Может, и свалился, — проговорил я. И добавил: — Спасибо вам». Пока я сидел здесь, незаметно стемнело.
Я взял чай, отпил глоток и взглянул на женщину, теперь повнимательнее. Изучая ее, я принялся перебирать свои воспоминания сорокалетней давности. «Так вы не мама Лэтти, — сказал я. — Вы старая миссис Хэмпсток».
«Да, верно, — невозмутимо подтвердила она. — Вы ешьте сэндвич».
Я откусил. Он был хорош, очень хорош. Свежий хлеб, острый, солоноватый сыр и помидоры, настоящие, вкусные помидоры.
Меня поглотили воспоминания, и я хотел знать, к чему, зачем все это. Я спросил: «Это правда?» и почувствовал себя дураком. Из всех вопросов, которые можно было бы задать, я задал именно этот.
