Жнецы Страданий - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка"
Опустившись на сундук возле печи, колдунья раскурила трубку.
И сразу же в дальнем углу зашевелилось, зашуршало, зашаркало… Обитательница жаркого подземелья полезла со своей лежанки, обрадованная случаю хоть кого-то обругать.
– Приперлась, лихоманка? У-у-у, ведьма костлявая! – Нурлиса, переваливаясь на кривых ногах, подковыляла к гостье. – Пришла к старухе, чтоб та тебе сопли утерла? Так не дождешься!
И она со злостью распахнула жерло печи и принялась шуровать в углях кочергой.
– Ну, чего молчишь-то?
– Хоть сегодня язык свой усмири. – Женщина устало вздохнула. – Без того тошно.
– Ах, тошно? – Старуха затрясла черной кочергой. – Дак я тебе ныне еще тошнее сделаю! Ты, все ты, зверище лютое, виновата! Ты, да эти холуи твои. Не влезь вы, жива была бы девка. Я тебе говорила, пожнешь, что посеяла! Ишь ты, решила, будто можешь чью-то судьбу поменять! Таки поменяла. Упыриха! Девка теперь в мертвецкой, и не будет у вас нового креффа!
– А ты и рада! – огрызнулась Бьерга, признавая в душе правоту карги.
– Рада… – горько проговорила бабка. – Чему тут радоваться-то? Что вы, кровопийцы, душу невинную сгубили? Да не одну. Две целых! Забыла, как тебя, соплюху, учили – не ко всем лютость подходит, кому-то и ласка нужна. Были бы вы ласковы да терпеливы, авось и выученица жива бы осталась, и страх свой изжила. Но вам, нелюдям, терпеть моченьки нету. Вам сразу все подавай. Вот и хлебайте теперь, да хлебальники не порвите! Ты хоть, убивица, знаешь, кем сын бы ее стал?
Старуха приблизилась к Бьерге, подслеповато заглядывая в глаза.
– Не знаю. И никто не знает. Не дано живым знать наперед, что исполнится! – отрезала колдунья.
– Так то – живым, – протянула бабка. – Ты у мертвых спроси, девонька. Спроси, что им ведомо. Молчишь? Разучилась мертвых слышать? Куда уж тебе. Ты только и можешь, что губить да упокаивать. Оттого-то все умения и потеряла. Дура.
И Нурлиса бросила кочергу в угол. Колдунья встала, нависая над бабкой.
– Ты говори, говори, да не заговаривайся, змеища старая! Не в меру говорлива сделалась, как я погляжу. Много воли взяла! Тепло тебе при Цитадели? Сытно? При деле? Под защитой? Вот и не кудахтай мне тут! Не то мигом до первых росстаней велю проводить. Совсем стыд и совесть потеряла?
– Эк ты подскочила-то! Будто петух жареный в зад клюнул, – не испугалась Нурлиса. – Что, правда глаза заколола? Ты ж умела мертвых слышать, я помню… Отчего теперь-то, а?
– Сроду я их не слышала, – огрызнулась Бьерга, опять устраиваясь на сундуке. – И уж сколько поколений они молчат. Ты на старости лет совсем из ума выжила, явь и навь путаешь!
– Не могла? – удивилась бабка и даже растерялась. – Не могла…
Старая чувствовала, что попала впросак, тусклая память не раз подводила ее, заставляя заговариваться, путаться… Но не такова была Нурлиса, чтобы без боя сдаться.
– А кто ж мог-то тогда? – снова напрыгнула она на гостью.
– Почем я знаю, – пожала плечами колдунья, жалея, что сорвалась на убогую старуху, которая в дряхлости своей путала и людей, и имена, и явь с вымыслом.
– Э-э-э, нет, голуба… – затрясла тем временем карга у нее перед носом кривым пальцем. – Ты не завирайся. Мертвых слышали ранее в Цитадели! И видели. То вы слепы стали. Сердца ваши.
Наузница промолчала. Не знала, что ответить. В забытые годины и впрямь умели колдуны с покойниками говорить, но последний раз случалось то так давно, что и из памяти людской уже стерлось. Только в старых свитках о сем прочесть можно.
Бабка тем временем уселась рядом с креффом и сказала, положив морщинистую руку на ее узкую ладонь:
– Травником бы Айлишин сын стал. Дара у него бы не было, да и откуда ему взяться, ведь не родятся от обережников обережники, но он и без Дара лекарствовал бы, людей на ноги ставил.
– Врешь ведь, – равнодушно сказала женщина.
– Вру, – охотно согласилась старая. – Человеком бы он стал хорошим. Просто человеком. И другого человека счастливым бы сделал. И дети бы у него были. И внуки. И родителям своим был бы он утешением и вечной любовью.
– А вот теперь правду говоришь, – горько усмехнулась колдунья.
– То не я говорю, то сердце твое кричит, да только докричаться не может, – покачала головой старуха. – Поди отсюда, убивица, и не приходи, покуда хоть сердце свое слышать не сможешь. Уходи, окаянная, муторно мне от тебя.
И в этот раз острая на язык Бьерга не проронила ни звука. Встала и вышла послушно. А сварливая бабка отвернулась, и в темноте не было видно, как блестят в воспаленных старческих глазах слезы.
– Прости их, девонька, если сможешь, прости. Не со зла они такое над тобой учинили, а по дурости и страху. Хорохорятся, дураки, а сами свои страхи побороть так и не сумели…
Лесана сидела на лавке, подобрав ноги, и смотрела в стену. В мыслях было пусто-пусто. Казалось, будто все случившееся приснилось. И вот-вот распахнется дверь, и просунется в покойчик кучерявая голова, и знакомый голос спросит: «Лесана, чего делаешь?»
– Лесана.
– А? – Она встрепенулась и только сейчас увидела стоящего над ней Клесха.
Чудище равнодушное. Как он Тамира сегодня… Зачем так с парнем? Нешто нельзя тому было дать погоревать по-людски? А ежели бы расплакался – не осудишь за то, чай, горе великое. Не рукавицу с руки потерял.
Крефф же, ничего не зная о размышлениях выученицы, опустился рядом на лавку и сказал:
– Я нынче из Цитадели уеду. Вернусь когда – не знаю. Но не раньше весны. Ты одна остаешься. Гляди, не дури. Крефф над тобой теперь Дарен. Знаешь его?
Девушка кивнула и вдруг почувствовала себя бесконечно одинокой. Вот даже ненавистный наставник ее покидает. И придется ей идти под незнакомого, огромного, будто Северная башня, креффа.
От воспоминаний о Северной башне из глаз вдруг брызнули слезы. Послушница отвернулась, чтобы не показывать мокрые дорожки на щеках, но Клесх удержал ее и развернул к себе.
– Ты не виновата. И никто не виноват. Не сегодня, так завтра она бы убилась.
Губы предательски задрожали, и рвущий душу всхлип вырвался из груди.
– Почему? Из-за чего? – сквозь слезы залопотала девушка. – Чего ей не хватало?
– Ума и воли, – последовал короткий ответ. – Лесана, без меня делай все, что прикажет Дарен. Слушай его. Но помни одно – из кожи вон не лезь. Старайся, но вполсилы. Крефф на тебя надежд не возлагает. А парням его и вовсе зацепить тебя, если лучше их окажешься, радостью будет. Вьюда вспомни. Так что не дури, не пыжься и жилы из себя не тяни. Делай все, что поручат, но только так, чтобы повода не было к столбу тебя привязывать. Ясно? Глупостей не натвори.
– Не натворю, – сухо ответила она, в душе гадая о том, с чего бы ее наставник сподобился куда-то ехать в такие морозы, да даже не поутру, а посередь дня, который через несколько оборотов начнет клониться к закату.
– И настойку пей, не позабудь. Поняла?
– Да, – буркнула в ответ послушница.
Тут человек умер, а его какие-то настойки волнуют!
– Вот что, девка, нечего мне тут упырем смотреть, – не выдержал крефф. – Думаешь, теперь все тебе виноватые? Хватит сопли по лицу размазывать. А ну утрись.
Лесана, услышав в его голосе не напускной гнев, быстро обтерла лицо подолом рубахи.
– Вот так. Нечего реветь по тому, кто без ума и по дурости сгинул.
– Она подругой моей была! – выкрикнула выученица. – А теперь ее даже не похоронить по-людски!
Крефф покачал головой.
– Так Глава распорядился. Другим наука. Да не вой ты. Жалко девку, но назад не воротишь.
Он поднялся.
– Ни ты, ни она по сей день главного не поняли: покуда для вас Цитадель – острог, будете вы здесь полонянами. А примете ее как дом – все разом переменится. И не забудь, хочешь до моего приезда невредимой дожить, учись у Дарена, как сказано было. Он от тебя подвигов не ждет. Так что сиди мышью.
С этими словами он ушел.
Клесх не знал, что через пол-оборота Лесана будет приплясывать у конюшен, раскрасневшаяся от мороза, ожидая его. Он увидит ее, удивится и спросит: «А ты тут чего прыгаешь? На радостях, что ли?» А она в ответ, не глядя на мрачного Фебра, скажет: «Мира в пути, наставник». И он ответит: «Мира в дому». Но про себя удивится – зачем она вышла? И не поймет, что на холодный двор девушку привела горечь предстоящей разлуки. Ведь Лесана уже ощущала Цитадель своим домом. И этот дом ныне покидал тот, на ком он для нее держался.
