Михаил Бобров - Автобус
За круглым зданием в глубь долины — длинные ряды невысоких домиков. Первые пять кварталов заняты пациентами и сиделками. Туда и новичков ведут. По домику на пациента. Щедро. Роскошно даже. Богатый у здешних толкинистов спонсор. Дома деревянные. Мостовые на улочках — из дубовых колод, расколотых вдоль. Фонарики у дверей кованые, под старину. Сами двери дощатые. Внутри домики маленькие совсем. Две небольшие комнаты. Полы белые, скобленые. Лавки по стенам. Посередине каменный столб очага и труба в крышу. На лавках люди сидят. Когда их успели из автобуса вынуть? А, неважно!
— Мама?
* * *Лавка чуть шероховатая — недоскоблили. Одеяло и вовсе колючее. А вот простыни гладкие. Рука скользит в удовольствие. Вода стоит справа. Вот клепка попалась под руку. Едва ощутимый запах дуба… А где клепка, там и вся бочка. Подойти ближе. Нога нащупала знакомую выемку в полу. Теперь полшага вперед. Локоть идет от пояса; чуть заметный толчок в пальцы: ручка крышки. Кисть ладонью вверх; подсунуть пальцы под гладкую ручку, сжать. Потянуть крышку вверх. Не идет… Сильнее! Рывок отдается во всем теле; даже икры напряглись… Крышка подалась. Слышно, как заплескалась вода. Не опрокинуть бы бочку: перепугаются. Тем более, что в соседней комнате кто-то говорит негромко… Не спят, значит. Осторожно наклониться. Лицо овевает влагой. Крышка опускается вдоль бедра, больно цепляет колено, стягивает кожу на ступне; наконец, ноге становится легче: крышка встала на пол. Бугристый, скользкий и мокрый край крышки прижать голенью — еще укатится. Колено боком упирается в бочку. Холодно. А теперь обе ладони в воду — ковшиком. О-ох! Вода ледяная. Руки сводит. Что там пальцы; аж в плечи отдает. Быстрее, пока не пролилось на пол — руки к губам. Ой-ой, как ножом по запястьям; на грудь плеснуло — да холоднющая же! Ух!
Вода…
В соседней комнате беседа. Беседа вполголоса. Причем один голос знакомый. Разговор негромкий, но напряженный. Что-то важное обсуждают. Знакомый голос — похоже, служанка. Второй, тонкий и с придыханием — мать того новичка, что сегодня привезли. Запинается. Слова глотает. Путается. Ошарашена. Это и понятно.
Рано или поздно догадываются все. Чаще всего догадка к полуночи приходит. Днем думать некогда. Больного надо мыть-вытирать, водить по комнате, чтобы привыкал к движению. Да и — непривычно. Лежал-лежал, никто вылечить не мог; а тут ходит. Сам. Изумление все из головы вышибает. К закату больной накормлен и спит на лавке. А сопровождающие обычно не спят. Усталость никуда не делась, но душа кипит — не заснешь. И дел еще навалом: комнату прибрать, грязные полотенца в воду бросить, замоченные прополоскать, выжать и развесить на чердаке; стопку высохших принести. Да и самим пора умыться и поесть. Как раз к полуночи управятся. На лавки сядут. Посочувствуют друг другу. Дескать, досталось вам: и передохнуть не дали с дороги. А у вас зато дети не болеют. Ничего, теперь и ваш не болеет… Слово за слово, и вот оно: — …Так что же, это другой мир? Параллельное пространство! Ну точно! Сотовики не работают… Ни радио, ни телевизора. Электричество не горит… Автобус где-то пересекает грань, и… — … И что? — доносится в щель под дверью. — А вдруг у нас просто нет электричества? И сотовиков ваших мы просто не хотим? Тогда как?
Невежливо подслушивать. Пожалуй, надо бы выйти к ним. А может, не выходить? Самое занятное всегда узнаешь невзначай. В лицо редко откровенничают — пока не прижмет, разговор скользит поверху, сердца не трогает. А останься за дверью — услышишь такое, о чем в обычных обстоятельствах даже не задумаешься. Заманчиво. Но… Невежливо.
Гладкие половицы прогибаются под пятками; рука привычно нащупывает дверную ручку; полотно отворяется вправо; я вхожу. На левой скуле легонько стягивает кожу: это светильник на косяке струит горячий воздух. Светильники пахнут льняным маслом, по запаху я узнаю, что второй — впереди и выше, скорее всего, на полочке перед очагом. Внизу справа кто-то ровно дышит. Наверное, новичок спит на лежанке. Чувствую дыхание — влажный воздух по щеке. Значит, спит лицом вверх. Слева в пятки тянет ночной прохладой в той стене входная дверь. А прямо передо мной шорох одежды и голоса: спорщицы. На противоположной стороне комнаты тоже лавка есть, вот там они и сидят. У правой запах незнакомый: верно, приезжая. А вот левая…
— Госпожа, прошу прощения, что нарушил вашу беседу. Не хотел подслушивать, ну и вошел.
Княжна. Вот ведь угораздило. С ее девушками можно полночи проболтать. А с ней как говорить, и о чем?
Впрочем, княжна не теряется. Плевать ей, что я в одной рубашке, к тому же, залитой водой из бочки. Меня усаживают, суют в руки чашку с горячим бульоном, кусок хлеба. Гостья не понимает, отчего я боюсь шевельнуться. Она заканчивает мысль:
— Тут и звезды другие совсем. Иное небо…
Зря она это сказала. В тот день мне не понравился цвет неба.
Зимой небо мерзлое. Льдисто-серое, а если голубое, то неглубокое, и словно бы глянцевое. Шлифованное стекло. Как в нем можно летать, не поранившись? Тучи — мерзкая грязная кашица, первый лед, "сало". А снег почему-то белый и чистый. Однажды я увидел, как тучи разошлись, и в самом верху исполинского колодца открылся темно-лиловый глаз ночи с пятеркой звездных зрачков.
Весной небо мягкое, теплое и веселое. Чисто-синее, как море у Соснового Берега. Подпрыгни — и плыви. И чем ближе к лету, тем больше в бирюзовый цвет отдает. Такое небо приятно вдохнуть, впустить в легкие. Тучи стайками девчонок: то ли улыбку подарят, то ли дождем обольют, как обхихикают. Чего ждать — неизвестно.
Летом небо строгое и сильное. Светлое. Белое, резкое и горячее. Словно солнце по всему небу расползлось. Словно весь небесный свод излучает жизнь. Распахнут небесный глаз во всю ширь, а зрачок в нем всего один: бешено пламенеющий диск солнца. Даже облака проносятся с опаской: не их время. Как бы вовсе не прогнали.
Осенью небо высокое. Неприступное. Прыгаешь внизу, кувыркаешься — а не достать. Деловито плывут солидные, всеми уважаемые облака, и нет им до тебя дела вовсе. Кончается год. Уходит и сладость весенняя, и сила летнего пламени. Зима на подходе. Справляйся сам, как умеешь.
А в тот день небо было просто страшное. И не подобрать слов для его описания. Синее? Да уж не зеленое! Высокое? Да уж повыше шапки! Так какое же? Другое, и все!
Впрочем, на мне был шлем, а не шапка. Шлем, чешуйчатая броня, рукавицы. Справа от меня бурой глыбой высился сержант со знаменем. Наверное, в знамя и целились. Только я успел подумать, что небо какое-то не такое сегодня, да и облака подозрительные — шарахнуло по голове словно молотом; и с тех пор я уже облаков не вижу.
