Роман Волков - Рассказы и сказки
Лют вспрыгнул, оперевшись единственной рукой на костыль.
- Я тоже так говорил, как с фронта меня на тележке прикатили! – заорал он. – Живу же, и радуюсь!
- Ты хоть детей рожать можешь! – заорал я, тоже вскакивая.
- Кто за меня пойдет, с такой рожей! - он ткнул в свою хоккейную маску, сдерживающую половину лица, сшитого нитками. – Да и не хочу я ребенка. У тебя что, основной инстинкт все мозги перекрыл? Полно людей, живущих без детей! Не калек, заметь, здоровых. И ничего, живут!
- Но у меня-то был сын! И какое дело мне до каких-то дебилов?
Лют сел. Он сейчас не был похож на древнего волхва, каким выглядел в антуражных одеждах на обрядах. Старые, протертые добела джинсы, черная футболка, старые солдатские бахилы, штык-нож на поясе, которым сейчас никого не удивишь. Единственный атрибут Перунова служителя, который, впрочем, с лихвой заменял все прочие – была внешность Люта. Жрец должен выглядеть, как Бог, особенно, если Бог морпеха – тоже воин. У Люта была бритая блестящая голова, только с макушки свисала длинная прядь русых с проседью волос. Такие же длинные тонкие усы опускались чуть пониже рта. В левом ухе (остатки правого скрывала маска) блестела золотая серьга (наверняка с инвентарным номером Круга Родной Веры) с кроваво-багровым камушком. В своей потертой одежде, с пустым рукавом футболки, с дурацким протезом (нога торчала, как у Буратино) он выглядел не торжественно, а жалко. Он именно так, как-то не по-жречески посмотрел на меня.
- Ты что, хочешь мне предъявить, что мир несправедлив?
Я не ответил. О том, что мир несправедлив, известно и новорожденному.
- Мир несправедлив. – Лют закурил, сплевывая табачные крошки.– И все разговоры о том, что всеблагий любящий Господь куда-то спрятался, раз позволяет царить на земле лжи и убийству, оставь для растерянных христиан. Или руки там выкидывать в небеса и орать, обливаясь слезьми, - Лют в этот момент поднял свою левую руку и огрызок правой вместе с кукольным рукавом, - где же ты, Господи! Значит, нет тебя! – это тоже для них же. Или: почему именно я?
Он придвинулся ко мне и проговорил просто, без пафосного торжественного шепота:
- Мир несправедлив. Все очень просто -- на нашу обычную страну, не богоизбранную, и даже, наверно, не самую лучшую, просто - нашу, со всех сторон света напали враги. Опять же, почему напали? Потому что мы прогневили бога, плохо себя вели, в церкви не ходили, пили-курили, по бабам ходили? Это все для детей, Женя. Все просто: армию мы нашу потеряли, оборону забыли, атомное оружие уничтожили, денег у нас не было. Опять же, почему? Потому что разведки иностранных государств очень хорошо работали и платили. Слушай дальше: командующий вражеской авиации, не знаю, какой армии, решил для устрашения наших войск устроить бомбардировку мирных кварталов городка, находящегося довольно далеко от линии фронта. Куда бомбить? - спросил командир эскадрильи. Центр города! Только в сам центр не надо, там южнее чуть-чуть, или севернее, куда удобнее. Хорошо! Летят! Куда – южнее или севернее центра? – спрашивают летчики командира звена по рации. Южнее! Разбомбили – и назад. Вот и все. Все просто.
Я стиснул зубы. Правда, все просто.
- Тебе, как и каждому, конечно, не нравится, что мир несправедлив. Тут уж ничего не поделаешь. Кому-то может, хотелось бы, чтобы небо было зеленым. Но оно синее и все тут, и это тоже можно объяснить. Только небо краской не перекрасишь, а мир изменить можно. И это ты можешь сделать. Ты ведь недоволен миром?
Я молчал.
- Недоволен. Ну так измени его! Ты же можешь это сделать! Улучши мир!
- Я и хочу его улучшить. Когда с корки земли исчезнет один нелепый одноногий скопец, мир сразу улыбнется.
- Улыбнется тебе дыра могилы. Мир огорчится. Дуб трепещет, когда теряет сына, если желудь, что должен вырасти выше отца, сожрала свинья. Но желудь не может сожрать себя сам. А ты хочешь.
- Я не понимаю тебя, Лют. То ты говоришь, как старый прагматик, то как бешеный поэт с закаченными глазами. Как там: листа паденье рушит тишину, и мир тихонько содрогнется. Ты сам, я вижу, еще не разобрался в своем пути, а хочешь учить меня. Зачем?
- Я ничего не хочу. Мне, как нормальному человеку, будет тебя очень жаль, тем более, что мы хорошо уже знакомы. Жаль мне и твоих жену с сыном, жаль и тебя.
- Ну, ты сейчас скажешь, что жаль тебе еще и тысячи таких же девчонок, как Вика, и мальчишек, как Славка, и таких корявых одноножек, как я. И Родину нашу тоже. И что ради них, ради жизни на земле, я должен остаться, и нести свою ношу, и работать, и помогать им, как ты. Правильно?
Лют кивнул.
- А мне думаешь их не жалко? Еще как! Всех жалко! И себя больше всех. Только устал я. Немножечко. Умереть хочется, поспать. Лечь, поспать, чтобы ничего-ничего не было.
- Это легкий выход.
- А зачем мне сложный? Не могу я больше. Запить хотел, только не выходит ничего -- не принимает организм водку, плачу сначала, потом тошнить начинает. Зато похмелье такое, что в сто раз хуже, чем было, да еще и надолго, дня на три. Как мне с башки снять все это?
- Никак. Терпи.
- Не могу я больше.
- Можешь. Ты же не слабее других.
- А я хочу быть слабее!
- Ты просто ноешь. Не надо.
- Лют, а ты никогда не ноешь? Ты счастлив? Только не отвечай «да», я все равно не поверю. Ты, может, и пытаешься таким казаться, но я-то вижу, что ты только притворяешься.
- Счастлив? Это что значит? Когда тебе хорошо? Когда радуешься и получаешь наслаждение от жизни? Тогда – нет. Но если за несчастье считать грусть и расстройчивость, больное сердце истерички и слезы с соплями, то я где-то посередине. Я спокоен -- ни весел, ни смурен. Так, я считаю, и нужно жить, счастье и злосчастье придумали поэты. Это, знаешь, как здоровье -- как ты? Здоров ли? Не знаю, у меня ничего не болит. Некогда мне думать о счастье! Я просто живу и мне нравится.
- А мне – нет.
- Это от безделья. И мысли все твои -- о счастье, о смысле жизни, о том, как же так – от безделья. Живи! Просто живи и работай.
- Меня не берут на нормальную работу: я инвалид. А выключатели собирать с дебилами я не пойду. Или в детский сад сторожем. Я все-таки офицер, и с головой у меня все в порядке и лет мне только двадцать пять!
Лют опять вспрыгнул и оперся о костыль.
- Подожди секунду, - он поковылял в соседнюю комнату и захлопнул за собой дверь.
Я оглядел зал малого капища (общее, большое, располагалось в лесу), где мы сидели на подкопченых стульчиках с остатками хохломской росписи. Посередь зала возвышался длинный, под потолок, фаллический родовой столб: символ Рода, от которого произошел весь наш народ. На гладкой коже дерева – три глубоких насечки от Лютовского штык-ножа – родовые зарубки, словно корябины трехпалого медведя. Перед чистой стеной, завешанной кумачом, угрюмо вырубленный, хмурился сам Перун, бог Прави, грозы и воинской чести. Голову его венчал острокупольный шлем с кольчужной сеткой. Лют одел своего Перуна в глухой шлем, что закрывал лицо бога до самых скул, в отличие от своих деревянных двойников, вытесанных другими жрецами. Из косых бойниц резной маски, скрепляющей дубовое лицо, неласковыми следами стрел смотрели зрачки. Длинные усы улыбались клыками моржа до панцирной груди. В ладонях с плохо прорезанными пальцами был зажат большой меч. Под ним стоял белый алатырный камень, усыпанный зерном. Сзади на небольшой полке стояли маленькие чуры – фигурки богов, используемые на праздниках и обрядах в их честь -- косматый двурогий Велес с рогом мудрости в руках; пышногрудая Лада; смеющийся Ярило, стриженый под горшок; Макошь с прялкой; Сварог с молотом. С краю воспарил Иисус на кресте. Это была так называемая дань уважения тысячелетней истории христианской Руси, символ согласия и примирения религиозных конфессий, без которого храм бы не позволило открыть Управление по делам религии.
