Александр Чернобровкин - Ярыга
В ближнем от церкви дворе замычала корова, напоминая, что пора ее доить. Дворов через пять дальше хлопнули ворота и топот копыт, сопровождаемый собачьим лаем, прокатился по улице к окраине посада. Взбрехнула собака и в ближнем дворе, но без особой злости. Лаяла она на нищего – слепого старика в лохмотьях, простоволосого, с соломинками в седых кудрях и бороде, босоногого. Он остановился у паперти и произнес, не поворачивая головы к ярыге:
– Хлеб да соль.
Ярыга какое-то время жевал молча, думая о чем-то, затем ответил:
– Ем, да свой. Садись и ты поешь.
Он взял слепого за руку, помог сесть рядом с собой, отдал ему остатки пирога и большую часть мяса. Нищий жевал еще быстрее, и получилось так, чтозакончили трапезу одновременно. Ярыга громко отрыгнул, поковырялся ногтем в зубах.
– Хорошо, да мало, – сказал он хриплым, пропитым голосом.
– Птичка по зернышку клюет… – нищий не закончил, потому чтообнаружил у себяна коленях несколько крошек, бросил их в рот.
– Много в городе колдунов?
– В городе ни одного не осталось, позапрошлым летом всех вывели, когда мор был, а в посаде парочка имеется.
– Кто?
– На безбородого скорняка люди грешат и на вдову хамовника, горбунью. А может, и наговаривают, но давненько обоих в церкви не было.
– Где они живут?
– Скорняк налево по улице, на этой стороне, почти у окраины. Сразу найдешь: тихо у него в доме и шкурами гнилыми воняет.
– А горбунья?
– Эта—на противоположной окраине. На деревьях в дворе воронья сидит – туча. всех прохожих обкаркивают, они вместособак унее. И гарью воняет: палили ее в начале лета за то, что засуху наслала. Подперли дверь колом и пустили на крышу красного петуха. Солома только занялась, как вдруг среди ясного неба загромыхало и полило, вмиг всех до нитки вымочило и огонь потушило. Больше не жгли, до следующей засухи оставили.
– Схожупроведаю их, – сказалярыга, вставая.
– На ходил бы, – посоветовал слепой.
– Дельце уменя к ним есть.
– Да хранит тебя господь, добрый человек! – пожелал нищий.
– На бога надейся да сам не плошай! – Ярыга снял с головы шапку, насунул ее слепому на седые кудри. – Будетво что милостыню собирать.
– Не след тебе простоволоситься!
– Не впервой! Зато ломать ее ни перед кем не надо! – произнес ярыга и пошел налево по улице бодрым, боевитым шагом. Полы ферязи разлетались в стороны и опадали в грязь, напоминая крылья красного петуха.
4В доме скорняка, действительно, было необычно тихо, а во так сильно воняло гнилью и падалью, что создавалось впечатление, будто в доме и в хлеву передохло все живое и теперь разлагается незахороненное. Ярыга прошел по двору, заглянул в приоткрытую дверь сарая, полюбовался пустыми чанами для золки шкур – прямоугольными ящиками в три венца колотых плах, вставленных в пазы вертикально врытых столбов. Не заметив ни единой живой души – ни собаки, ни кошки, ни даже воробья, – он подошел к кривому крыльцу, сколоченному из подгнивших досок, того и гляди развалится. Ярыга перекрестился и, наклонив голову, точно нырял в омут, взбежал по ступенькам. В сенях, пустыхи темных, вонища была послабее, а в горнице, в которую падал мутный свет через бычий пузырь, вставленный в окно, узкоеи кособокое, и вовсе не чувствовалось ее. Горница была чиста, будто только чтонесколько женщин быстро и старательно навели здесьпорядок. Везде висели связки шкур: волчьи, лисьи, медвежьи, беличьи, куньи, бобровые, соболиные – все, на первый взгляд, без изъяна и хорошо выделанные. Огромное богатство. Наверное, заказчики нанесли или без нечистой силы не обошлось. На длинном столе, приставленном торцом к стене у окна, лежали недошитые шубы, лисья и соболья, и несколько беличьих шапок, в которых торчали иголки с нитками, как будто только что оставленные человеческими руками, несколькими парами. А рук-то как раз и не было видно, даже одной-единственной пары – хозяйской. Ярыга оглядел горницу, не нашел в красном углу иконы /может, и была там, но угол завешан связкой странных шкур, то ли кошачьих, толи еще черт знает каких/, но на всякий случай перекрестился в тусторону.
С печи прозвучал стон, протяжный и болезненный, кто-то задергался там, точно выпутывался из сети. Видимо, сеть была накинута удачно, потому что возня не прекращалась.
– Хозяин, слазь давай, а то ещераз перекрещусь! – пригрозил ярыга.
На печи застонали потише, на пол поползло одеяло из волчьих шкур, такое длинное, чтоказалось бесконечным. С печи свесились две ноги с тонкими кривыми пальцами, ногти на которых по форме, цвету и размеру напоминали медвежьи. Скорняк пошевелил пальцами, проверяя, достают ли до одеяла, сложившегося у печи в высокую кучу. Ногти больших пальцев со скрипом поскребли волчий мех. Скорняк потянулся, зевнул протяжно, рыкнул, словно сытый медведь, и свалился с печи на одеяло.
Пока он там барахтался, ярыга перевел взгляд на стол и – то ли ему почудилось, то ли было на самом деле – заметил, как замерли двигавшиеся иголки с ниткам, которые сами по себе шили шубы и шапки. Нет, не почудилось, потому что одна иголка поднялась над беличьей шапкой, протягивая нитку, и так и замерла под человеческим взглядом, а потом поняла, что не должна висеть в воздухе, не бывает так у простых смертных, и плавно, стараясь, чтобы, не заметили, опустилась на рыжий мех, а лежавший рядом короткий нож с белой костяной рукояткой бесшумно просунулся по столу и перерезал нитку, которая завязалась узелком. Ярыга зажмурился и перекрестился.
Из одеяла послушался короткий стон, будто скорняка кольнули раскаленной иглой. Хозяин дома вскочил и широко раскинул руки, будто хотел навалиться на гостя и задавить его в объятиях. Был он невысок и кряжист. В прорезь рубахи выглядывала седовато-рыжая шерсть, длинная, густая и вся а колтунах. Зато голова и лицо были безволосыми. Со лба на лицо свисали складки землистой кожи, закрывающие глаза, не рассмотришь, какого они цвета и есть ли вообще, хотя чувствовалось, что они буравят ярыгу и как бы прикидывают, сгодится ли его шкура хотя бы на голенища. Недовольный рык, видимо, обозначал, что кожа у гостя – ни к черту, незачем о нее руки марать. Скорняк поскреб грудь в прорези рубахи. От него пахнуло кислятиной. как от старого козла. Скорняк запустил обе лапы дальше под рубаху и почесал спину, а может даже и крестец. Когда он высунул руки из-под рубахи, оказалось, чтоони лишь самую малость не достают до пола, а ногти почти такие же, как на ногах, только сильнее сточены.
– Чего надо? – рыкнул скорняк, садясь за стол. Лавка протяжно скрипнула под ним и сильно прогнулась. – Заказыне принимаю, завален работой, продохнуть некогда, – добавил он и смачно зевнул, показав длинные клыки, торчащие вкривь и вкось.
