Питер Бигл - Последний единорог
Худые черные лошади тянули девять задрапированных в черное фургонов, они щерились зубами своих полосатых боков, когда ветер отбрасывал черные занавески. Передним фургоном правила приземистая старуха. На занавешенных боках его крупными буквами было написано: «Полночный карнавал Мамаши Фортуны», а ниже более мелко: «Порождения ночи — пред ваши очи».
Едва первый фургон поравнялся с местом, где спала Она, старуха внезапно остановила своего черного коня. Когда она уродливо спрыгнула на землю, встали и остальные фургоны. Бесшумно подобравшись к единорогу, старуха долго смотрела на белого зверя и, наконец, сказала:
— Вот тебе и раз, клянусь огрызком, оставшимся от моего старого сердца, это последняя из них. — Слова ее оставляли в воздухе запах меда и пороха. — Если бы она только знала это, — улыбнулась старуха, показывая лошадиные зубы, — ну, я-то не проболтаюсь.
Она посмотрела назад на черные фургоны и дважды щелкнула пальцами. Возницы второго и третьего фургонов спрыгнули на землю и подошли к ней. Один из них был невысок, смугл и столь же безжалостен, как и она, другой, худой и длинный, казался нескладным до нелепости. На нем был старый черный плащ, глаза его были зелены.
— Ну, и кто это? — спросила старуха у коротышки. — Как по-твоему, Ракх?
— Мертвая лошадь, — ответил тот. — Э, нет, не мертвая. Ее можно скормить мантикору или дракону. — Его хихиканье напоминало чирканье спички.
— Ты глуп, — сказала ему Мамаша Фортуна. — Ну, а ты, колдун, провидец, тамматург? — обратилась она к другому. — Что же видят очи чудотворца, ясновидца и волшебника? — И вместе с Ракхом они залились смехом, как заливается лаем гонящая оленя свора. Однако когда она увидела, что высокий, не отрываясь, глядит на единорога, смех затих. — Ну, отвечай, фокусник, — ворчливо потребовала она; но высокий даже не повернул головы. Тогда, вытянув клешней свою костлявую руку, старуха повернула его голову к себе. Глаза его опустились под ее желтым взглядом.
— Лошадь, — пробормотал он, — белую кобылу.
Мамаша Фортуна долго смотрела на него.
— И ты тоже глуп, волшебник, — наконец выдавила она со смехом, — но ты больший дурак, чем Ракх, и более опасный. Он врет только от жадности, ты же — от страха. Или от доброты. — Волшебник ничего не ответил, и Мамаша Фортуна рассмеялась. — Хорошо, — сказала она, — это белая кобыла. И я хочу иметь ее в своем «карнавале». Девятая клетка пустует.
— Мне нужна веревка, — отозвался Ракх. Он уже хотел было повернуться, но старуха остановила его.
— Только одна веревка могла бы удержать ее, — сказала она. — Та веревка, которой древние боги связали волка Фенрира. Она была сплетена из дыхания рыб, слюны птиц, женских бород, мяуканья кошки, медвежьих жил и еще из чего-то. Ах да, из корней гор. А так как ничего этого у нас нет, и гномы не совьют нам веревку, то придется обойтись железной решеткой. Я погружу ее в сон. — И руки Мамаши Фортуны что-то связали в ночном воздухе, а из ее горла вырвалось несколько неприятно прозвучавших слов. Когда старуха закончила заклинание, от единорога запахло молнией.
— Ну, а теперь поместите ее в клетку, — сказала она мужчинам. — Она проспит до рассвета, какой бы шум вы не подняли, если только по присущей вам глупости вы не станете трогать ее руками. Разберите на части девятую клетку и соберите вокруг нее. И помните: рука, осмелившаяся коснуться ее гривы, мгновенно и заслуженно превратится в ослиное копыто. — Она снова насмешливо посмотрела на худого длинного человека. — А маленькие фокусы, волшебник, станут теперь для тебя еще труднее, — сопя, сказала она. — Живо за работу. До рассвета уже недолго.
Когда она скользнула в тень фургона, как кукушка внутрь часов, и слова уже не могли донестись до нее, Ракх сплюнул и с любопытством произнес:
— Что же это обеспокоило старую каракатицу? Почему мы не можем тронуть эту тварь?
Волшебник ответил ему мягким, почти неслышным голосом:
— Прикосновение человеческой руки пробудило бы ее даже от самого глубокого сна, который способен наложить разве что дьявол, но уж не Мамаша Фортуна.
— Ну, ей хотелось бы, чтоб мы поверили в обратное, — усмехнулся темноволосый. — Ослиные копыта! Тьфу! — Но при этом он глубоко засунул руки в карманы. — И что же может разрушить чары? Это же просто старая белая кобыла.
Но волшебник уже шел к последнему из черных фургонов.
— Поспеши, — отозвался он, — скоро утро.
Весь остаток ночи они разбирали девятую клетку, ее пол, крышу, решетку, и окружали ею спящего единорога. Ракх толкал дверь, проверяя замок, когда меж серых деревьев на востоке заполыхало и Она открыла глаза. Они поспешно отскочили от клетки, но волшебник, оглянувшись, увидел, что единорог, мотая головой как старая лошадь, оглядывает прутья решетки.
II
Девять черных фургонов «Полночного карнавала» при свете дня не казались такими большими и зловещими. Они были хрупки и ломки, как сухие листья. Драпировки исчезли — фургоны украшали сшитые из одеял печальные черные знамена и вьющиеся на ветру короткие черные ленты. Странным было их расположение на поросшем кустарником поле: в сложенном из клеток пятиугольнике находился треугольник, а в центре его стоял фургон Мамаши Фортуны. Лишь он был закрыт черным занавесом, надежно скрывающим содержимое. Самой Мамаши Фортуны нигде видно не было.
Ракх медленно вел толпу селян от клетки к клетке, сопровождая путь мрачными комментариями:
— А вот здесь — мантикор. Голова человека, тело льва, хвост скорпиона. Пойман в полночь за едой: лакомился оборотнем. Порождения ночи — пред ваши очи. Это дракон. Время от времени изрыгает пламя, обычно на тех, кто его дразнит, малыш. Внутри у него ад, но кожа обжигает холодом. Плохо говорит на семнадцати языках, страдает подагрой. Сатир. Дам прошу держаться подальше. Настоящий безобразник. Пойман при любопытных обстоятельствах, мужчины могут ознакомиться с ним за дополнительную плату после завершения осмотра.
Стоя возле клетки единорога, одной из трех внутренних клеток, высокий волшебник наблюдал за ходом процессии вдоль внешнего пятиугольника.
— Я не должен бы находиться здесь, — сказал он единорогу. — Старуха велела мне держаться подальше от вас. — Он довольно хихикнул: — Она издевается надо мной с того самого дня, как я стал у нее работать, но ей и самой достается от меня.
Она почти не слышала его. Она крутилась и вертелась в своей тюрьме, и тело ее сжималось от одной мысли о прикосновении окружавших ее железных прутьев. Ни одно из населяющих ночь существ не любит железа, и хотя Она могла терпеть его присутствие, убийственный запах железа, казалось, превращал ее кости в песок, а кровь в дождевую воду. Прутья ее клетки, должно быть, были заколдованы — они все время переговаривались друг с другом бессмысленными когтистыми голосами. Тяжелый замок хихикал и скулил, как сумасшедшая обезьяна.
