Анна Гурова - Мельница желаний
— Проклинаю тебя и твое потомство! На беду себе ты украла у меня сампо! Пусть не принесет оно твоему роду ничего, кроме погибели! От карьяла сампо пришло, к карьяла и уйдет! Недолго тебе им владеть, Лоухи!
— Тьфу на тебя! — Хозяйка Похъёлы сделала ограждающий жест. — Раскаркался!
Между тем пятно живой травы под ногами колдуна начало понемногу уменьшаться. Филин бросил последний отчаянный взгляд на драккар — на нем уже выбирали якорь — и повернулся лицом к горе. Из последних сил он проковылял несколько шагов по мертвой земле и прижался всем телом к скале, откуда сам же только что вырубил кусок, закрывая собой рану. Через несколько мгновений он умер и окаменел, а тело его слилось с корой Мирового Древа и вскоре бесследно растворилось в ней.
Парус был поднят, и варги старались повернуть корабль на обратный курс. Лоухи, устроившись на носу, изучала сампо.
— Ишь как придумал, — бормотала она. — Значит, покрутишь — и оно исполняет. Ну-ка, попробуем.
Лоухи встала, повернула ручку и громко приказала:
— Попутный ветер!
Парус колыхнулся, наполняясь ветром. Варги засуетились, спеша его закрепить. Хозяйка Похъёлы захихикала.
— И в самом деле удобно! Это, конечно, не с папашиным черепом пререкаться. Молодец, старый хрыч! Эй, варги, бегите на корму, держите рулевое весло крепче — сейчас полетим!
Корабль накренился, разворачиваясь, и ринулся вперед, к югу — домой.
Рауни, о котором все забыли, тихонько подобрался к ученику Филина и выдернул у него из рук костяное кантеле:
— Дай сюда!
Тот, потрясенный гибелью учителя, даже не сопротивлялся.
— Кажись, миновало нас, — радостно сказал Аке под вечер, когда на горизонте замаячила полоска знакомых гор.
Чего он только не навыдумывал себе, пока плыли назад! Ждал мести богов — не то море слизнет драккар, не то рухнет с небес ветка Мирового Древа… Однако пронесло.
— Иггдрасиль огромен, — сказал Бьярни. — Даже Хар Одноглазый не заметил, что мы отковырнули от него кусочек.
Он ошибался. Перемены уже начались. Что-то творилось в небе, сдвигалось потихоньку нечто гигантское и ужасающе далекое, настолько далекое, что даже искушенные в колдовстве туны ничего не заметили.
Глава 1 РОСОМАХА, ОБОРОТЕНЬ И РЕБЕНОК
«Когда Укко решил разделить тьму и свет, он взял огненный плуг и пропахал через все небо борозду с восхода на закат, определяя грань, которую не положено переступать мраку. Лемех плуга Укко разрезал мир надвое, и единство путей пресеклось: одни дороги светлые, другие идут во тьму.
Верхний мир — Голубые поля, отделенные от прочих мест бороздой-радугой. Правят там трое: отец Укко, матерь Ильматар и дед Унтамо, бог-Сновидец, властитель того, что скрыто.
Чертоги Укко — за Полярной звездой, на вершине Мировой Горы, там, где начинается небесный свод. Иные племена полагают, что небесный свод поддерживает ясень, уходящий корнями в Хель, но карьяла доподлинно знают, что Звездное Древо, упавшее поперек всего неба, тот самый ясень и есть, а небесный свод держится на Мировой Горе, именуемой еще Небесная Ось.
Вся нечисть осталась за бороздой, и в Голубые поля ей не пробраться: сам Укко охраняет свои чертоги, а многие боги ему в этом деле помогают. Среди них главные: Ахто, бог моря, Тапио, лесной хозяин, и Таара, бог небесного огня. Им подчинены многие другие: Киви-Киммо, бог стремнин и порогов, Мелатар, озерная царица, и прочие, коим несть числа.
И через Нижний мир прошла Борозда. На границе Хеля возник черный поток Манала — непреодолимая граница страны мертвых. Правит там Калма-Смерть, а дочь ее — Хозяйка Похъёлы.
И Средний мир разделил Укко. Невидимой чертой отгородил он темную страну Похъёлу, неназываемую и страшную, источник всяческой мерзости. А проходит та черта ровно посередине мира — как раз там, где живет народ карьяла».
Карьялская легенда «Разделение света и тьмы».— Красавец воин, лесной цветочек!
Жду я встречи с тобой, как нива —
урожая, как весна — лета!
Где ты, краса лесов зеленых?
Уж снег растаял, и травы расцвели и снова увяли —
А я все по лесам блуждаю
И от разлуки с тобой в тоске рыдаю!
Так напевал-приговаривал охотник, легким духом скользя через лес увядающего лета, сквозь влажную дымку раннего утра. Охотник был из племени северных карьяла, по имени Ильмо — стройный, ловкий юноша лет двадцати. Его темно-рыжие волосы были завязаны в хвост, на загорелом лице блестели яркие серые глаза. На шее, поверх затертой кожаной безрукавки, висел новенький оберег из полированного можжевельника с громовой стрелой Таара. В руках Ильмо держал взведенный самострел. Пока с губ слетали слова охотничьего заговора, взгляд рыскал по сторонам, не упуская малейшего движения в предутреннем тумане. Ильмо искал зашедшего в его охотничьи угодья лося, быка-одиночку. Он знал, что лось где-то совсем рядом — след был совсем свежий. Но сырой сумрачный лес вокруг был тих, только ранняя пташка одиноко чирикала где-то в ветвях.
— А я бы ничего не пожалел для тебя, любимец полян, — пропел Ильмо слова древней охотничьей руны. — Отвел бы тебя в мое жилище, под резную кровлю, посадил в красном углу — там и кушанье готово, и половицы вымыты. И красавицы наряды надели, оловом и жемчугом лоб и запястья украсили…
Лось, если он и затаился где-нибудь поблизости, никак себя не выдавал. Таковы их повадки в конце лета. Замрет, как камень, спрячется не хуже перепела, и трижды пройдешь мимо лося, не заметив его, пока он сам на тебя не кинется. Ильмо же того и добивался.
— Приказал бы я женщинам тебя раздеть и кафтан твой теплый на жердях развесить. И головушка твоя, чай, устала носить костяной венец, так я бы помог тебе его снять…
Упрямый лесной бык не отзывался. Ильмо глянул под ноги, увидел как раз то, что надо — сухую ветку, — и нарочно наступил на нее. Ветка сломалась с громким треском. Тут же совсем недалеко, в рябиновой рощице, раздалось глухое угрожающее мычание. Ильмо застыл на месте. Подумав мгновение, он наклонился к земле, сложил ладони у рта и проревел по-лосиному, вызывая «соперника» на бой. После чего поднял самострел на уровень лосиной груди и приготовился.
Лось не шевелился. «Хочет подпустить меня еще ближе», — подумал Ильмо и тихо, как хийси,[7] стал красться вперед. В воздухе кисло пахло ягодами. За рябинами маячило что-то темное.
— Приди ко мне, жеребчик Тапио! — позвал Ильмо, понемногу надавливая на спусковой крючок самострела.
В ответ раздался шум, треск, фырканье и глухой стук копыт. Ильмо выстрелил — и отскочил в сторону, чтобы раненый лось не затоптал его. Однако никакого лося он не увидел. Черные стволы рябин качались, осыпая землю листьями, а вдалеке затихал глухой перестук копыт.
