Надежда Первухина - Иероглиф «Измена»
Так прекрасно одиночество! Для чего же нарушать его? Быть может, для того, чтобы составить себе имя и запросто входить в дома знатнейших людей Империи? Или, поправ веления души, добиться богатства, а с ним и благосклонности самых неприступных женщин? А может, вообразить себе дружбу – преданнейшую и нежнейшую, и ради вымечтанного друга позволить душе скорбеть среди безмолвных звезд? Ничтожны эти упованья; ни слава, ни богатство, ни дружба, ни любовь не имеют ценности по сравнению с ценностью одиночества. Одиночество – это редкостная яшма, все остальное – дорожная пыль под башмаками всякого идущего…
Что же написать в конце моего скромного сочинения? Люди суетны и переменчивы; их чувства не прочнее паутины, и лишь одиночество никогда не изменяет душе. Тот, кто познал это, – воистину блажен».
Господин Лу Синь перечитал свиток с экзаменационным сочинением несколько раз, притом меняясь в лице. Виски заныли, горло пересохло, словно императорский каллиграф вкусил желчегонного снадобья главного дворцового лекаря. Лу Синь глубоко вздохнул и глянул на подпись, стоявшую под сочинением:
Юйлин Шэнь.
В висках поднялась боль, которую, казалось, невозможно будет укротить никакими снадобьями. Опять придется вызывать мастера игл, чтобы он привел здоровье в относительный порядок… Но о здоровье потом, потом!
Размышления императорского каллиграфа приняли несколько лихорадочный оттенок: «Юйлин Шэнь… Юйлин Шэнь… Шэньский Нефрит?! Как такое может быть?! Вот уже несколько месяцев в Пренебесном Селении гремит слава об этом таинственном поэте из уезда Шэнь! Говорят, он живет совершенным затворником, никому не показывается на глаза, а на все приглашения вельмож отвечает отказом. Лишь его стихи бродят по стране, звучат и во дворцах, и в деревенских кумирнях… Я читал эти стихи и восхищался его мастерством управления словами, но поверить не могу в то, что этот поэт и самонадеянная девица, выскочившая из залы, – один и тот же человек! Да и мог ли Юйлин Шэнь написать такое простецкое сочинение? Образы вялые, а стиль напыщенный, да и тема почти не раскрыта. Нагишом лежать под деревом – разве в этом заключено блаженство одиночества? А что, если… Неужели дерзость может простираться до того, чтобы украсть почтенное имя поэта и поставить его под своим бездарным творением?! Нет, это не дерзость. Это уже беззаконие. А беззаконие мне как императорскому каллиграфу следует пресекать. Фэйянь, если бы ты была рядом, что сказала бы на это?…»
Императорский каллиграф от этих мыслей разволновался так, что едва дождался окончания экзамена. На работы других соискателей он уже не обращал внимания, продолжал стискивать в руке свиток с сочинением преступницы, посмевшей воспользоваться именем государственной знаменитости. «Как мне поступить? Доложить о случившемся императору? Неразумно. К тому же что говорить? Может быть, это всего лишь мои домыслы и девица – вовсе не девица, а прославленный поэт… Довольно об этом. Весной эта загадочная личность явится в Зал Мудрости, чтобы узнать результаты экзаменов. Тогда-то я и устрою ей пристрастный допрос».
Видимо, от верно принятого решения боль в висках унялась. Мало того. Среди душного воздуха экзаменационной залы вдруг пронесся порыв такого прекрасного сладко-морозного осеннего ветра, что императорский каллиграф едва не вскрикнул от восторга. Впрочем, мгновение спустя, когда ветер принялся вовсю кружить по зале, взвихривая листки бумаги и перемешивая их с мелким колючим снегом, господин Лу Синь не удержал удивленного возгласа. Как и те, кто к тому времени еще оставался в зале. Ветер кружил над колоннами, вздымал парчовые полотнища, раскачивал деревянные изваяния восьми Небесных Чиновников. Опрокинулись столы, кисти разлетелись во все стороны, чернила брызнули на мраморные полы, – словом, церемония государственного экзамена была нарушена самым возмутительным образом.
Господин Лу Синь схватился за свою церемониальную шапочку и прокричал:
– Кто-нибудь даст мне ответ, что здесь творится?!
К нему подбежал (точнее, почти подлетел, не касаясь туфлями пола) перепуганный служка:
– Взгляните на крышу, милостивый господин!
Лу Синь поднял голову и оцепенел.
– О Небесная Канцелярия, – только и смог выговорить он.
В Зале Возвышенной Мудрости, как и в прочих дворцовых строениях, не было потолка. Плоская крыша из бамбуковых балок изнутри обтягивалась несколькими слоями шелка или крепа – в зависимости от важности комнаты, а снаружи бамбуковые балки покрывались либо фигурной черепицей, либо коваными листами железа, серебра или золота – опять-таки в зависимости от того, дворцовые это были покои либо служебные пристройки.
Так вот. Во всем дворцовом комплексе императора Жэнь-дина имелось единственное строение, где крыша была сплошь покрыта овальными щитами из чистого золота, – Зал Возвышенной Мудрости. Душа императора Жэнь-дина не была уязвлена страстью к совершенствам драгоценных камней и металлов, но, как всякий смиренномудрый, владыка Жэнь-дин относился к ним с почтением, ибо это были дары богов грешной земле. Собственную резиденцию император Жэнь-дин обставил елико возможно скромно, но вот на Зал Возвышенной Мудрости роскоши не пожалел, ибо считал, что мудрость – это и есть роскошь, не менее ценная, чем золото и нефрит. Золотые щиты крыши Зала Мудрости, украшенные редкостной гравировкой, эмалью и самоцветами, стоили столько же, сколько надел плодородной земли где-нибудь в предгорьях Шицинь. Ко всему прочему каждый щит был тяжеленек; бамбуковые балки пришлось выдерживать в особых составах, чтобы они не подломились под тяжестью золотой крыши…
И вот теперь взорам всех, кто находился в экзаменационной зале, предстали голые бамбуковые балки, прогибающиеся под напором ветра и оттого напоминающие ребра какого-нибудь гигантского дракона. Разодранные в клочья шелк и креп оглушительно хлопали – прямо как новогодние петарды. Сквозь гигантские дыры было видно потемневшее осеннее небо, все в стремительных серых тучах, несущих обильный снегопад…
– Ужасный ураган! – прокричал служка императорскому каллиграфу. – Ваша милость, прикажите всем покинуть Зал – здесь все, того и гляди, рухнет!
– Да, пусть уходят! – прокричал в ответ Лу Синь.
– Господин, что делать с сочинениями?
– Немедленно соберите в шкатулку, опечатайте и несите в мой кабинет!
– Слушаюсь!
Лу Синь стоял посреди Зала Возвышенной Мудрости, яростный ветер раздувал его одежды, и, несмотря на всю странность и опасность этого мгновения, императорский каллиграф чувствовал себя прекрасно. Соискатели степени цзиньши спаслись бегством, слуги тоже покинули Зал, один Лу Синь по-прежнему стоял не шевелясь.
