Шарль Нодье - Трильби
Наконец, Дугал не мог скрыть от себя, как изменился с некоторых пор характер Джанни, еще недавно такой безмятежной и веселой, и когда он пытался припомнить, с какого дня началась ее меланхолия, в памяти его в ту же минуту вставала церемония заклятий и изгнания Трильби. Поразмыслив, он решил, что причиной тревог, докучавших ему в семейной жизни, и неудач, упорно сопутствовавших ему на рыбной ловле, могло быть колдовство, и, не сообщая этой мысли Джанни в таких словах, которые могли бы усилить горечь мучивших ее забот, он понемногу внушил ей желание просить могущественной защиты от преследовавшей его судьбы. Несколько дней спустя в монастыре Бальвы должны были служить торжественный молебен святому Коломбану, к которому молодые женщины той страны обращались за заступничеством чаще, чем к другим святым, потому что он, будучи сам жертвой тайной и несчастной любви, больше других обитателей небесных сфер был снисходителен к скрытым горестям сердца. О чудесах милосердия и любви, совершаемых им, шла молва; Джанни никогда не могла слушать без волнения эти рассказы; в последнее время они часто вставали в ее воображении среди ласкающих надеждой грез. Она тем охотнее согласилась на предложение Дугала, что еще никогда не бывала на плоскогорье Календер и что в этих новых для нее местах она надеялась освободиться от воспоминаний, преследовавших ее у домашнего очага, где все говорило ей о трогательной прелести Трильби и о его невинной любви. Только одно обстоятельство омрачало мысль об этом богомолье: ведь сам старейший из монахов, неумолимый Рональд, заклинания которого навсегда изгнали Трильби из его укромного уединения, должен спуститься из своей отшельнической кельи, чтобы принять участие в торжественной службе по случаю дня святого покровителя монастыря; но Джанни, у которой были слишком веские основания упрекать себя во многих нескромных мыслях и, быть может, даже в преступных чувствах, быстро решилась принять это покаяние и снести горечь его присутствия. Чего же и собиралась она просить у бога, как не того, чтобы он помог ей забыть Трильби, или, вернее, его ложный образ, который она создала себе; и разве могла она питать ненависть к этому старцу, который только снизошел к ее мольбам, заранее наложив на нее покаяние!
«Да и потом, — решила она про себя, не отдавая себе отчета в этом невольном обороте своих мыслей, — Рональду было больше ста лет, когда листья падали в последний раз, и, может быть, его уже нет в живых».
Дугал был не так озабочен, потому что он гораздо точнее знал цель своего путешествия: он рассчитывал, сколько должна принести ему в будущем более умелая ловля этих голубых рыб, которые, как он думал, никогда не должны были перевестись в озере, и, считая, что уже одно только благочестивое намерение посетить гробницу святого настоятеля могло привести этот плавучий народ в мелкие воды залива, он напрасно вглядывался в них, обходя небольшой изгиб в конце Длинного озера, со стороны прелестных берегов Тарбе, очаровательных мест, воспоминание о которых никогда не изгладится в памяти путника, если даже сердце его чуждо тех иллюзий любви, что украшают все страны.
Прошло немного меньше года со дня сурового изгнания эльфа. Зима еще не началась, но лето уже проходило. Листья, схваченные утренними заморозками, скручивались на концах поникших ветвей, и казалось, что их причудливые, букеты, тронутые яркой киноварью или испещренные золотисто-рыжими пятнами, украшают кроны деревьев более свежими цветами и более блестящими фруктами, чем те, которыми наделила их природа. Можно было подумать, что на березах пучками зреют гранаты, а на фоне бледной зелени ясеней висят спелые гроздья и, как бы сами не веря себе, сверкают сквозь тонкое кружево легкой листвы. Есть в этих днях поздней осени нечто необъяснимое, придающее всем чувствам особую значительность. Каждый шаг времени запечатлевает на пустеющих полях или на челе пожелтевших деревьев новый, все более неоспоримый и явный признак умирания. Из глубины лесов как будто раздаются угрожающий шум, треск сухих ветвей, шелест падающих листьев, неясная жалоба хищных зверей, которые, предчувствуя суровую зиму, начинают тревожиться о своих детенышах; шорох, вздохи, стоны, порой похожие на человеческие голоса, поражают слух и сжимают сердца. Даже под сенью храма путник не спасается от преследующих его ощущений. Под сводами старых церквей слышатся те же звуки, что и в чащах старых лесов, когда шаги одинокого прохожего отражают звучное эхо нефа и когда от ветра, проходящего снаружи сквозь щели досок, дребезжит свинец поломанных витражей и странные аккорды сочетаются с глухим скрипом полов под ногой человека. Иной раз точно тоненький голосок юной девы, заточенной в монастырь, вторит величественному гулу органа; и осенью эти впечатления так естественно сливаются, что тут часто может ошибиться даже инстинкт животных. Сколько раз случалось видеть как волки доверчиво бродят среди колонн заброшенной часовни, словно среди белеющих стволов буков; стае легкомысленных птиц безразлично — опуститься ли ей на вершины высоких деревьев или на остроконечную крышу готической колокольни. Завидя ее стройный шпиль, очертания которого напоминают ему родной лес, коршун суживает понемногу орбиту своего кругового полета и опускается на ее острие, как на конец копья, возвышающегося над щитом с трофеями. Эта мысль могла бы рассеять мрачное предчувствие Джанни, когда она вслед за Дугалом подошла к часовне Гленфаллак, куда они направились, потому что здесь должны были собраться богомольцы. И вот она заметила, как ворон с огромными крыльями опустился на древний шпиль и сел там, испустив протяжный крик, выражавший такую тревогу и боль, что Джанни не могла не счесть это за плохое предзнаменование. Она приблизилась, робея, и осмотрелась вокруг, а сердце ее невольно сжалось, в то время как слух испуганно ловил слабый шум волн, несмотря на безветрие разбивавшихся у подножия заброшенного монастыря.
Так, от одних развалин к другим, Дугал и Джанни добрались до берегов узкого озера Каттрин, потому что в те отдаленные времена лодочники попадались реже и богомольцам чаще приходилось останавливаться в дороге. Наконец, после трех дней пути, они увидели вдали сосны Бальвы, темная зелень которых так живописно выделялась на фоне высохшего леса и бледного мха, покрывавшего гору. Над ее бесплодными скалами чернели старые башни монастыря, словно свисая с вершины скалы, откуда они, казалось, устремлялись в бездну, а вдали громоздились флигеля полуразвалившихся строений. С тех пор как святые основали эту обитель, ни одна человеческая рука не прикасалась к ней, чтобы исправить опустошения, причиненные временем, и легенда, распространенная повсюду в народе, гласила, что, когда ее священные развалины исчезнут с лица земли, враг божий на много веков восторжествует в Шотландии и затмит нечестивым мраком чистое сияние веры. Вот почему толпы христиан каждый раз ликовали, убеждаясь, что монастырь по-прежнему имеет величественный вид и может простоять еще долго. Радостные крики, восторженные возгласы, тихий шепот надежды и благодарности сливались тогда в общей молитве. Вот в эту минуту благоговейного и глубокого волнения, вызванного ожиданием или зрелищем чуда, все богомольцы, стоя на коленях, называли в молитве главную цель своего путешествия: жена и дочери Колла Камерона, одного из ближайших соседей Дугала, просили о новых нарядах, которые должны были затмить на будущих праздниках простую красоту Джанни; Дугал — о том, чтобы к нему в сети попали сокровища в драгоценной шкатулке, которая, на его счастье, оказалась бы целой и невредимой в дальнем конце озера; а Джанни — о том, чтобы ей забыть Трильби и не видеть его больше во сне; впрочем, эту молитву она не в силах была вознести от всего сердца и откладывала ее, чтобы еще раз обдумать у подножия алтаря, прежде чем безраздельно доверить ее внимательному слуху святого покровителя.
