Вера Камша - Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти
Недобрые, непохожие на жеманных предшественников цветы выпали из разжавшихся пальцев. Барон со сдержанным достоинством поклонился, баронесса прошла вперед. Она не просто не пыталась привлечь внимание, она ничего и никого не замечала... Божественная Марианна. Звезда Олларии. Какое-то время она светила Марселю, потом перешла к Ли и наконец влюбила в себя Робера. Или влюбилась сама?
Барон надел шляпу, торжественно колыхнулись подвитые черные перья, но даже в шляпе он был ниже жены. Зачем Ли понадобилась эта женщина? Зрелость и темные волосы его никогда не влекли...
Снова всхлипы и заломленные руки. Капуль-Гизайли скрылись за страдающими Карлионами, решившими вновь встать среди баронов. Выкинуть бы, но на Мытную пускали всех. Горожане пришли проводить свою королеву, а не любоваться на балаган, хотя изгнание Краклов и Карлионов их бы только порадовало. Блюдолизов и ничтожеств не любят нигде и никогда, но они живут и нелюбимыми, раздери их кошки! Живут и возлагают цветочки на чужие гробы.
2
На столе фок Варзов не валялось ни яблочных огрызков, ни грифелей, на нем не было даже карты. Только курьерский футляр, пара стаканов и серебряная морисская фляга, немало повидавшая за годы маршальских странствий. Сам маршал в расстегнутом — второй день стояла чудовищная духота — мундире откинулся на спинку стула, исподлобья глядя на спехом выдернутого из седла Жермона. Значит, пока он две недели играл в догонялки с дриксами, что-то случилось. Доннервальд или хуже? Но, судя по лагерным физиономиям, никаких разгромов...
— Садись, — разлепил губы маршал Запада и глубоко вздохнул. Очень глубоко. На обратном пути надо натравить на старика Лизоба, пусть поищет что-нибудь от сердца. — О своих похождениях доложишь позже... Толку вышло мало, но и беды особой нет. Звал не за этим. Прибыл гонец от Рудольфа.
Значит, не Доннервальд. Конечно, не Доннервальд, сидеть с таким лицом из-за крепости, которую, по сути, уже списали, Вольфганг не станет.
— Кто убит?
— Ясновидящим стал, не иначе! — Фок Варзов с ненавистью отпихнул украшенный регентским «Победителем» футляр. Выходит, Катарина родила и придется вечером ей писать, только вряд ли письмо выйдет путное.
— Свои бумаги я забрал. — Командующий смотрел на черно-белую коробку, как смотрят в костер. — Что осталось — твое. От Рудольфа, Арлетты и теперешнего Эпинэ... По-хорошему тебе надо сейчас в Ариго, но хорошего не предвидится, да и поздно уже. Ты так сестре и не написал?
— Сегодня обязательно...
— Уже нет. Катарину убили. Глупо и подловато, как и все, что делают эти субчики. Слава Создателю, ребенка спасли. Мальчишка... Назвали Октавием. Хорошо, Рудольф Манриков загодя в бараний рог свернул, а то пошла бы теперь свистопляска. Дошлый законник не чихнет, брякнет, что Фердинанд отрекся только за себя и за Карла... Леворукий, как же мерзко!
— Ее убили из-за этого? Чтобы не было второго наследника? То есть... сына, за которого не отрекались?
— Если бы! Прости, вырвалось...
— Мой маршал. — Жермон сказал слишком тихо, а Вольфганг стал глуховат, пришлось повторить громче. — Мой маршал, могу я прочесть письма?
— Прочтешь у себя. Захочешь поговорить — приходи, хоть бы и ночью. Нет — я без тебя денек обойдусь.
Журчит золотистая струйка, льется в стакан. Катарине можно не писать.
— Будем помнить, Жермон. Будем помнить их всех...
— Будем помнить. — Когда он вбил себе в башку, что умирает, королева вдруг стала сестрой, потом было не до родственников, да и это ее... регентство. — Я думал, это не с ней...
С кем-то другим, более важным для них обоих. Даже не важным — тем, кого знаешь как себя, с кем говорил, пил, умирал и выживал. Фок Варзов Катарине никто, а краше в гроб кладут, это братец будто чужой.
— Арлетта все расписала, лучше не скажешь... Тут другое вылезло. Все, парень, кончай гадать, с чего на тебя отец взъелся. Не взъедался он. Не было ничего такого, слышишь?! Все подделка, кроме... Кроме твоих орденов и его смерти. Бедолага ждал тебя до последней минуты, а до нас ни до кого не дошло! Бумагам верили, себе — нет. До того докатились, что, приглядевшись к тебе, решили, что Пьер-Луи свихнулся!
— Я...
— Леворукий бы побрал эту геренцию и нашу тупость! — Маршал схватился за стакан, и генерал его не остановил. — Куда не надо — лезем, а тут сожрали, не подавились!
«Кончай гадать...» Хорошо, он кончит, он уже кончил. Странно только, что нет ни обиды, ни радости, ни, наверное, ярости, а ведь должны быть! Должен же он возненавидеть себя за то, что убрался в Торку, не попытавшись объясниться. И тех, кто подделывал отцовские письма, тоже надо ненавидеть, а ему просто хочется понять... Даже не кто, зачем? Если Ойген прав и какие-то ублюдки по всему Талигу охотятся на старших в роду, то... Джастина убила не семья!
— Надо рассказать Райнштайнеру, — твердо сказал Ариго. — Я угадал с Бруно, он — с заговором.
— Нечего ему рассказывать... — Фок Варзов вытащил платок и отер лоб. — Хотя вы же друзья... Друг тебе сейчас точно пригодится, а Райнштайнер еще и пить здоров. Я-то свое почти выпил.
— Дело не в дружбе. — Умерла сестра, а он не написал. Умирал отец, а он задирал теньентов и капитанов, двоих даже убил. Это было просто, проще, чем появиться в Гайярэ. Теперь брату и сыну, даже самому негодящему, впору мчаться в церковь и жрать себя поедом, а он думает о Юстиниане Придде... Жуть.
— Мой маршал, Ойген считает, что налицо заговор против первых семейств Талига. Началось с Ариго, кончилось Приддами. То есть еще не кончилось.
— Все проще и... гадостней. Ты вечно писал Арлетте и никогда — матери. Был в обиде?
— Нет, просто... — А что, собственно, просто? Они даже не «не ладили». Они жили в одном замке, пока он не уехал в Лаик. Сын и мать... Она была красива, грустна и занята своими книгами и младшими детьми, а он никогда не любил читать, и ему было скучно с братьями. Иорам все время ревел, Ги дулся. Убраться из такого дома стало радостью. Назад унара, а позже гвардейца не тянуло, пока Гайярэ не стал запретным. Тогда — да, тогда он чувствовал себя обделенным, но писать матери и братьям не хотелось тем более.
— Что «просто»? — Вольфганг ждал ответа, тяжело дыша. Он все хуже переносил жару. Если б не разговор о принятии командования, Ариго спросил бы старика о здоровье, а так пришлось мямлить, пытаясь высказать то, чего самому не понять и что держат при себе.
— Графиня Савиньяк волнуется за сыновей, и потом... она всегда ждет писем из Торки. Даже после восстания Борна. Мне есть о чем писать, а она всегда отвечает.
Это были забавные письма с рассказами про соседей и странными историями про птиц и зверей, иногда даже с рисунками. Графиня ни разу не упомянула об отце и Гайярэ. Про маршала Арно она тоже не написала ни слова, только Жермон чувствовал: она помнит.
