Алекс Кош - Богатыри не мы. Новеллы (сборник)
Так вот, о ненавистном имени. Сперва Майк думал, что отец отыгрывается на нем за собственную детскую травму. Все-таки середина пятидесятых, когда родился Потап, ничем не напоминала наше вывихнутое время. Это теперь придурки под влиянием моды «назад к корням» состязаются друг с другом в экстравагантности, заодно уродуя жизнь своим Сысоям, Агапам и Лукерьям, а тогда… В общем, деду Степану (ведь нормальное же имя было у человека!) никто не мешал наречь старшего из двух своих сыновей так же нормально – Лешкой, там, Сашкой или Колькой. Назвал ведь младшего Витькой, не облез. Опять же, насколько знал Майк, верующим настолько, чтобы дать ребенку имя в честь святого, память которого чтили в тот день, дед тоже не был. Тем паче, что именины Потапа приходились на апрель и декабрь, а родился он в сентябре.
К счастью или к несчастью, а Степан Соколов умер задолго до рождения внука, и узнать из первых уст причину столь экстравагантного поступка предка Майк не мог. Не спросил он этого и у отцовой матери, бабы Лены, пока та была жива. Впрочем, особой близости между бабкой и внуком никогда не наблюдалось, равно как и между Еленой Антоновной и снохой. Тем более что родители развелись, когда Майку не исполнилось и пяти лет, причем – по инициативе матери. Майк до сих пор не мог уяснить, как у его милой, доброй, бесконфликтной и всем готовой помочь даже в ущерб собственным интересам, но совершенно безвольной родительницы все-таки хватило сил подать на развод, а поди ж ты. Баба Лена поступок снохи восприняла как чистое предательство и оскорбление как Потапа, так и себя лично, простить которые совершенно невозможно. С тех пор она замечала и привечала исключительно детей младшего сына, Виктора, а Майка ни единого раза лично не поздравила ни с днем рождения, ни с Новым годом даже на словах. Зато отец – еще один повод для «горячей сыновней любви» – всячески настаивал на проявлении вежества по отношению к совершенно чужому и неприятному сыну человеку. В общем, когда баба Лена умерла, Майк не то что не расстроился, а просто зафиксировал сей факт как данность. Человек умер, да. Жалко по-всякому. Тем паче что умер в финале тяжелой и долгой болезни, основательно перед тем помучив себя и окружающих. Льющему же пьяные слезы (слава богу, в телефонную трубку) родителю с трудом выдавил из себя дежурные слова соболезнования. Благо к тому моменту отношения отца и сына вполне допускали редкие созвоны (всегда по инициативе Потапа) и еще более редкие свидания (в основном устроенные матерью).
До того было всякое.
И жизнь в крохотной комнате коммуналки, куда родитель Майка считал уместным являться в любом состоянии практически в любое время суток, невзирая на разводный штамп в паспорте, считая себя членом семьи. Навязчиво и агрессивно, как он привык, и только лишь на основании прошлого, а также в срок выплачиваемых алиментов, требующий любви, внимания, искреннего тепла и вообще всего того, чего испокон века требовать от кого-либо неправильно, глупо и бессмысленно.
И слезы (тайные, как она считала) мамы – слишком слабой, слишком робкой, слишком доброй для того, чтобы раз и навсегда указать бывшему на дверь и устроить свою молодую еще жизнь нормально. Отводя глаза, лепечущей наивные даже для нее самой оправдания Потапа из серии «так-то он неплохой человек, добрый, и нас любит… по-своему»; «алкоголизм – это болезнь» и, разумеется, апофеоз – «он же не виноват, что он такой».
И насмешки, постоянно сопровождающие тогда еще не Майка, но Мишку, с самых первых дней в детском саду, школе, во дворе – везде, где как-либо всплывало сочетание его имени-отчества. А уж беря в расчет фамилию и отнюдь не медвежью конституцию, унаследованную от Потапа, – и подавно. Безжалостные, злые, изобретательные и неутомимые в своих нападках, какими бывают только дети, товарищи никогда не упускали возможности напомнить пареньку из бедной (да еще и неполной!) семьи о его позоре.
Волей-неволей пришлось оттачивать искусство давать отпор. Сперва физический – увы, с детской мечтой научиться играть на скрипке («Михайло Потапыч! Со скрипочкой! Гы-гы-гы! Сам себе на ухо будешь наступать или родственников из зоопарка попросишь?») пришлось быстро расстаться в пользу секции бокса, а потом Мишка понял, что вполне способен одними словами уделать агрессивного «бычка», с которым не справится в спарринге. Причем уделать настолько качественно, что тот, дай ему право выбора, предпочел бы разбитый нос или даже перелом.
Впрочем, это было уже после переезда на другой конец города, к бабушке – единственной бабушке, которая у него была за всю жизнь, и самой замечательной на свете. Собственная комната – малюсенькая, но только его, а потому кажущаяся необъятной. Особенно если учесть, что дверь из нее вела на просторную лоджию. Чтение запоем – сперва библиотечные книги или взятые у друзей-приятелей, а потом, уже в девяностые, когда заодно с развалом Союза страну накрыл книжный бум, – и собственные. При своих скромных заработках, мама никогда не отказывала Мишке – нет, к тому времени уже Майку, что никого особенно не удивляло при тогдашней моде на все западное, – в деньгах на его слабость. Отходящий все дальше и дальше Потап утрачивал с каждым годом даже те немногие крупицы влияния на сына, которые дают возраст и родственные отношения. Нет, они все еще достаточно регулярно виделись и созванивались благодаря матери (бабушка, кстати, всегда разделяла мнение внука насчет его отца, как и любимый дядя Сережа – единственный мужчина в жизни Майка, кого он мог назвать отцом сам).
Окончательное освобождение произошло в семнадцать лет. Как-то раз Майк здорово задержался у приятеля в другом районе и, с присущей подросткам безалаберностью, не предупредил домашних, из-за чего мать вся испереживалась. А тут как раз папенька в гости заявился и решил неожиданно принять участие в воспитательном процессе. Слово за слово, одна резкость в ответ на другую, – и вот уже Потап с перекошенным яростью лицом рвется к сыну, занося руку для оплеухи. А тот выхватывает из стоящего очень кстати рядом ящика с инструментами (Потап что-то чинил) молоток и, глядя отцу прямо в глаза, звенящим от ненависти голосом предупреждает: «Шаг еще сделаешь – пробью голову». И в глазах подростка что-то такое, отчего взрослый останавливается, словно налетев на бетонный столб, а потом, как-то разом ссутулившись, удаляется на кухню, глухо и неразборчиво матерясь под нос.
Дальше все уже было делом техники: разузнать особенности бюрократической процедуры, а потом, отпраздновав очередной день рождения, написать несколько заявлений да отстоять столько же очередей разной протяженности. Объяснять причину желания молодого человека сменить отчество почему-то никто не просил… ну, почти никто. Некая тетка в присутственном месте, по виду очень правильная и, как называл подобных сам Майк, старорежимная, видимо, априори отказывала людям в праве самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Закатив глаза в священном экстазе, она начала визгливо толковать что-то о сумасбродности современной молодежи и исконной для русских сыновьей почтительности, но Майк, не дослушав, громко перебил ее:
