Мэтью Гэбори - Король пепла
Он сошел с дорожки в снег, чтобы присоединиться к сидящему мужчине.
— Оставь меня в покое, — прорычал тот, услышав скрип шагов.
— Мессир, я…
Он не знал, что сказать. Его образование не подготовило его к подобным разговорам. К тому же вся его жизнь проходила в одиночестве, вдали от мира, и потому выпадавшие на его долю встречи были редки и коротки. Он не лечил раненых, и ему редко случалось говорить с иностранцами. Он довольствовался тем, что верой и правдой служил отцам.
— Я… я хотел бы поговорить с вами.
Мужчина обреченно склонил голову.
— Подойди.
Шестэн приблизился к нему и сел в снег. Он дрожал от холода.
— Ты не очень-то тепло одет.
— Я привык.
Чан безрадостно улыбнулся.
— Привык страдать?
— Это даже и страданием назвать нельзя.
Мужчина поправил шаль, укутывавшую его плечи, и потер бедра. На нем были серая шерстяная туника и штаны — одежда, которую носили все больные, попадавшие в монастырь.
Воцарилось молчание.
— Вам не стоит оставаться здесь, — сказал Шестэн, прекрасно понимая, что напоминать об этом бесполезно.
— Ты что, тоже пришел меня выхаживать? — зло спросил Чан.
Скриптор прикусил губу и перевел взгляд на меловые горы. Небо было кристально чистым.
— Чего ты хочешь?
— Я подумал… Я вас не знаю и, конечно, не могу вас судить, но… такой человек, как вы, не имеет права отказываться от жизни.
— Да ну? — сказал тот.
— Вам довелось много путешествовать, повидать столько вещей. Миропоток нуждается в вас. Миропотоку нужны все.
— А ты думаешь, мне нужен Миропоток?
— Даже если он вам не нужен, это не мешает вам продолжать. Вот я, например, далек от всего мирского, но я исполняю свой долг…
— Ты счастлив?
Шестэн ответил не сразу. Задавал ли он сам себе когда-нибудь этот вопрос? Да, он был счастлив. Покой, которых он вкушал в этом святилище, разговоры с птицами, уверенность в том, что он кому-то нужен…
— Да, думаю, что да.
— А я нет. Вопрос исчерпан.
— Возможно, потому, что вы не знаете счастливых людей. Вы никогда никого не сделали счастливым.
— Замолчи, ладно?
— Прошу прощения.
— Не преувеличивай! — раздраженно выдохнул Чан.
Шестэн встал и медленно вернулся в монастырь. Зачем он нарушил одиночество другого человека?
Чан быстро поправлялся. Несмотря на ранения, его тело выказывало необыкновенную сопротивляемость и способность к восстановлению. Юные монахи, ухаживавшие за ним, жаловались не на это: этот раненый, столь легко впадавший в гнев, никак не облегчал их забот. Они не позволяли себе осуждать его, но их уход был нужен другим, менее жизнеспособным пациентам.
Самого Черного Лучника не слишком заботило его состояние. Его раны не мешали ему ходить и пользоваться руками, и это было для него главным. Он искренне спрашивал сам себя, созерцая целыми днями горные вершины Каладрии, что он должен делать. Инстинкт наемного солдата брал верх: но для начала ему хотелось остаться здесь еще немного, чтобы восстановить силы. А после…
Чан признал с болью в сердце, что умирать слишком поздно. Эти чертовы каладрийцы вытянули его из тупика. Теперь ему оставалось лишь выздоравливать. Если он захочет покончить счеты с жизнью, нужно будет это организовать. И решить. И действовать.
«Все усложняется», — цинично подумал он.
Он бы хотел погибнуть при крушении Тараска. Было бы так легко утонуть вместе со всеми остальными. Теперь же он был один, наедине со своим горем и сожалениями. Он должен был выбирать.
Шестэн время от времени приходил его навещать. Они почти не разговаривали. Но они привыкли к присутствию друг друга. Чан внутренне признал, что, если бы он познакомился с Шестэном много лет назад, он бы взял его под свое покровительство и сделал бы из него наемного воина.
Он не воспринимал скриптора как ровесника. Шестэну уже было за тридцать, и тем не менее Черному Лучнику он казался мальчиком, который еще не успел пожить.
А чего стоила эта жизнь, которой Чан, казалось, так гордился?
Его не покидало странное чувство: однажды у него уже возникало ощущение, что все кончено, но тогда в его трактире появилась Шенда, он пошел за ней, и действие вернуло его к жизни. Ему даже удалось восстановить дееспособность руки.
Сейчас он был почти здоров, не имел никаких физических изъянов, находился в полном расцвете сил, но его покинуло всякое желание жить и действовать. После смерти Шенды, после того, что она от него потребовала, Чан утратил боевой дух. У него больше не было ни друга, ни цели, он даже не искал искупления вины.
Он видел, как в монастырь стекались раненые. Слышал крики изувеченных воинов и предсмертные стоны умирающих. Ужасные рассказы солдат не вызывали у него ничего, кроме равнодушия.
— Я больше не человек, — сказал он Шестэну, когда тот снова заговорил с ним в монастырском дворе. — И мне это безразлично.
Так было до того дня, когда он склонился над телом Шестэна.
Чан бродил по коридорам, соединяющим кельи служителей. При тусклом свете свечей в настенных канделябрах он заметил лежащее на полу тело. Только присев на корточки, Чан узнал серую накидку и спокойное лицо скриптора. Чан безропотно принял смерть.
Чан зачарованно глядел на лужу крови, медленно растекавшуюся по холодным плитам.
— Птицы больше не будут тебе петь, — прошептал Черный Лучник.
Затем он, оглядевшись, поднялся, приняв боевую стойку с уверенностью, которую он уже, казалось, утратил навсегда. Если Чан забыл, кем он был раньше, об этом помнило его тело. В его голове пульсировал один вопрос: почему он? почему? почему? Смерть Шестэна явно была насильственной.
Чан стал продвигаться вперед, держась около стены. Он как можно тише спустился по лестнице. Бросил взгляд в дортуар, там все было спокойно. Монахи мирно занимались своими делами. Чан решил не поднимать тревоги. Черный туман застилал его глаза.
Кто бы ни был убийцей Шестэна, Чану хотелось сомкнуть пальцы на его горле, он желал услышать его предсмертный хрип, порадоваться его ужасу, услышать последнюю мольбу, и прикончить его.
Чан проскользнул в прихожую, вышел на лестничную площадку и ринулся к комнатам отцов настоятелей. Он пробежал по мраморным ступеням, отодвинул тяжелые занавеси, защищавшие этаж от сквозняков, и очутился в длинном коридоре. С потолка свисали светящиеся шары. Окна были зарешечены. Из стен выступали насесты Каладров.
Высокая дверь была приоткрыта. Оттуда в коридор проникал теплый свет. Он освещал разрубленную голову стража, сидевшего на полу, прислонившись к двери. Тот был мертв.
