Татьяна Мудрая - Мириад островов
— Мне приходилось слышать. Давай попробуем?
Она открыла текст почти наудачу. «Как гадание по Библии», — усмехнулась про себя. Михали присел на колено, выставил гитару вперёд грифом.
— Если это?
Ночь носит властный плащ, расшитый серебром,
В прозрачной темноте я двигаюсь как тень;
О бархат тишины, наполнившей мой дом!
К её брегам спешит на склоне дня олень
Пить молоко любви из кубка лунных чар,
Омыть свои глаза, что марой день обжёг.
Когда помилует нас солнечный угар,
Войдём мы в Прорицателей Чертог.
Луна, ты светоч тех, кто не снисходит в сон,
Червонец мысли разменяв на горсть монет:
В их блеске ведь извечный пламень отражён
Глубин, которым наяву прозванья нет.
Михаил глуховато бренчал по струнам, пробуя мелодию. Где-то на середине к ним подстроился Орихалхо, искусно переплетая второй голос с первым, но рутенец воспротивился:
— Не пойму, кому вторить. Сами себя голосом и словами ублажаете.
Но всё-таки они закончили, на здешний манер понизив и приглушив тон в самом конце.
— А ещё не попробуете, френдки? — спросил Михаил. — Вот-вот ритм поймаю. Сложный он.
— Вот попроще, — согласился Орри. — Сэнья, ты слышала?
— Ты, чья родина — сон, приходи наяву,
Невесомой стопой пригибая траву,
Пролетая сквозь мрак, превращаясь во свет…
Ты, которой во времени нет, —
Пропел и сказал:
— Если не знаешь, подтяни потихоньку. Голосом играть не нужно.
— Как клинок в тёмных ножнах сиянье твоё,
И встаешь ты, пронзая собой бытиё —
И мой разум рассечен тобой пополам:
Я безумье мое, словно выкуп, отдам
За покров из твоих златотканых одежд,
Что собой отделяет глупцов от невежд;
И горит, словно рана, осколок луча
Там, где хмурую ночь облекает парча.
— Да знаю, знаю, — вырвалось из Галины во время паузы. — Однажды слышала. Это вроде суфийского, верно?
— Верно. А теперь попробуй идти голосом поверх моего.
Михаил не издавал ни звука, но это им не мешало нисколько — оба их голоса находили опору друг в друге.
— Твоя тьма точно бархат, твой свет как шелка,
Что скользят, извиваясь, по кромке клинка.
Коль умру от него — ты меня оживи:
Лишь отпетый глупец не боится любви!
Здесь, по всем певческим правилам, необходимо было, наоборот, поднять последнюю ноту — две параллельных ноты — как можно выше и держать.
— Лихо! — выразился Михаил. — Ну, бог вам в помощь, а я такого витийства не выдержу. Мне бы родное, россиянское.
— Так я и его знаю, — сказала Галина. — Вот память! Не помнила, оказывается, даже сам факт того, что помню. Ну, неуклюже, но вы поняли?
Помедлила, собираясь.
— Только это не для такого времени года. Начало весны.
Самое начало марта. Женский день. Мама.
— Падает лепкий снег, все рубцует следы,
Как лепестки живой весенней метели.
Мне с тобой говорить — что звезде до звезды
И словно марту дозваться апреля.
Солнце яблочный свет пролило через мглу,
Это месяца блеск нам вряд ли заменит.
В день паденья комет танцевать на балу —
Что разбрызгивать вширь искры знамений.
Россыпи зимних астр тают в земной крови,
Хрупает под ногой лёд леденцами.
Нам не след рифмовать огонь нашей любви,
Ни развернуть над миром рыжее знамя.
— Ну, круто! — захлопал в ладони Михаил. — Это ж феминистский гимнец, правда. Так два года назад в Рутене считалось. Я ведь позже тебя с твоим отцом сюда проник.
— А что — феминистское плохо?
— Вот не говорил такого. Только на исторической родине такой накат пошёл, будет тебе Галочка, известно. Скоро волками будут вашу сестру фемину травить. Или как волков. Нео-лепра, Белая Хворь и в самом деле женская болезнь. В том смысле, что гемофилия — мужская. То есть кровоточивость переносят женщины, а новую проказу — мужчины. На своём конце.
— Пожалуйста, не говори грубости при моей сэнье, — очень спокойным тоном сказал Орихалхо.
— Вижу, что твоя, — и чего? Я же мужик и толкую по-мужски прямо. В общем, если запретить нам с ними сношаться, то поредевшее человечество и вообще вымрет. Потому и наступили так на баб, которые гнушаются мужиков. Кой прок нашей планете в том, что они друг друга благотворят, ведь так все жёнки друг друга перепортят, нам не останется.
— Логика, — проговорила Галина. — Может, нас посадить за стальную решётку или хрустальное стекло? А выдавать строго по списку?
— Что ты так корёжишься, детка, — ответил рутенец. — Здесь, что ли, тебе чистым мёдом намазано? Неужели неохота наших родных песен поучить?
— Сэнья, — предупредил Орихалхо. — если Михаэль так просто будет говорить о значительных вещах, мне лучше не знать. Не для моих ушей.
И сделал еле заметный жест: коснулся средним пальцем кончика ушной раковины, века и губ. «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу».
Наполовину забытый знак, которым не владели рутенцы из отцова окружения. Зато использовали все остальные — вплоть до хозяйки их гостиницы. Галина была приметчива, да и выделяли её особо — не кичилась, не гребла к себе. Ну и — тут она сама себе не рисковала признаться — некто высокий имел на неё свои виды.
«За горами, за долами бесы мечут в небо пламя». Вулканы. Скондцы. Асасины.
«Орри из них? Изувер? Фанатик?»
Это было смутно. Это имело на удивление привлекательный запах.
Галине понадобилось не более минуты, чтобы решиться отпустить события.
— Иди, если хочешь, Орри.
Когда за ним закрылась дверь, сразу задала вопрос:
— Михаил, такая гитара большая. А мы с папой даже узелка не собрали — здешние купцы нам на месте приготовили.
— Верно, умница. Она из России. Уметь надо. Ты вот не знаешь, что вертская высокая кровь взад-вперёд легко юзает, одни мы не умеем? Вот и можно вежливенько попросить. Услуга за услугу.
— Какую? — спросила Галина тихим голосом.
— Скажу — будешь слушать?
Это было уже вертдомским словесным оборотом: если выдам тайну, тебя она обяжет.
— Буду.
— Здесь водятся ведьмы. Не смейся — самые настоящие. Про одну из их королевского триумвирата слыхала? Эстрелья, Библис, Стелламарис.
— Королева-мать Кьяртана, королева-вдова его деда Ортоса, почётная нянька. Знаю.
— Первая — палачиха. Нет, правда. Из этого рода. Вторая — шлюха — главная из дочерей Энунны, или Геоны там Эрешки… Священная проститутка. И третья — ведьма-оборотень. Не верь, если хочешь, но я сам видел, что она оборачивалась мечом и головы рубила.
