Охотники на троллей - дель Торо Гильермо

Кровяшки – самые мелкие тролли во вселенной. Эти легендарные надоеды, на которых жаловались еще шумерскими пиктограммами и египетскими иероглифами, были не больше комаров и питались детьми, слишком долго заигравшимися на улице. Кровяшки вцеплялись им в волосы как вши и зарывались в кожу головы, вызывая болезнь.

Мы следовали указаниям астролябии Джека до их последних охотничьих угодий – местного приюта.

Джек смазывал вонючей мазью верхнюю губу всех детей с температурой, на которых мы натыкались. От этой мази появлялась потребность опорожниться, мы скрылись в коридоре, как только первый ребенок вышел в туалет. Потом мы вбежали внутрь, и Джек велел мне лезть в унитаз. Я беспрекословно подчинился, пока рука не погрузилась в воду по плечо. И я нащупал там какой-то затор, повозился с ним с минуту и вытащил комок белых крохотных троллей, вцепившихся друг в друга когтями и зубами. Кровяшкам требовалось немного подрасти, прежде чем выскочить наружу.

Неприятный улов, это уж точно, но убивать их довольно легко. Машина сержанта Галагера подкралась как раз когда мы уходили. В подсветке приборной панели я различил контуры его лица, он осушал последнюю из, вероятно, многих чашек кофе. Собственными глазами увидев на свалке АРРРХ!!! он, без сомнения, засомневался в своем рассудке, но все же должен был защищать горожан. И вот он, как и я, всю ночь на ногах и делает то, что считает правильным. Я думал о нем, когда мы, охотники на троллей, провели следующие несколько часов, сжигая желчные пузыри за пустым складом.

Среда пришла своим чередом, хотя я едва ли смог бы ответить, какой сегодня день недели, если бы меня спросили. Единственное, что я подсчитывал, так это все бо́льшее число отсутствующих в каждом классе учеников. Хотя я и пренебрегал математикой миссис Пинктон, но произвел собственные вычисления, сложив пустующие парты. На репетиции пьесы – все то же самое. Где наш Меркурио? Где брат Джованни?

А затем снова быстро настала ночь. Познакомьтесь с Дзунннами – их грязные мешки с развязанными тесемками говорят сами за себя. Они явились за детьми для Гунмара, ясно как божий день. Дзуннны дрались командой, наскакивая на нас с сомкнутыми руками, как игроки в регби, они носили одинаковые комбинезоны в красно-зеленую полоску и шлемы, сделанные из черепов троллей побольше. Довольно грозное зрелище, должен признаться, но их техника наскочи-и-ударь не могла сравниться с четырьмя разящими мечами, несколькими десятками щупалец-хлыстов и выходцем из семьи АРРРХ!!!ов, набравшейся сил после трехразового питания кошками. Даже проигрывая, Дзуннны запевали свою минорную боевую песню. В противовес я стал выкрикивать строки Шекспира, которые неожиданно приходили мне в голову.

– Чтоб мерку снять для будущей могилы, погань!

И мякотки отсечены.

– Твои глаза опасней для меня, чем двадцать их мечей!

И отсечена пара рук.

– Светильники померкли перед нею!

И отсечена голова, все еще в шлеме.

Никогда еще охотники на троллей не убивали так стильно. Даже мои спутники поразились. Вскоре отряда Дзунннов больше не существовало, и мы провели остаток ночи в очередных бесплодных поисках Гумм-Гуммов. Не раз нам приходилось избегать проницательного взгляда сержанта Галагера. Он был везде и всюду, это произвело на меня впечатление. Он явно хотел помочь. Но даже у героев есть ограничения. Это не его битва.

Когда мы добрались до дома, я не обратил внимание на звуки и свечение телевизора. Упаковал ланч для Джека, как делал каждое утро, перед тем как пару часов поспать, но потом обнаружил его прилипшим к телевизору. Поначалу я не разобрал мутное и дрожащее изображение, но затем узнал троллей, и не просто троллей.

Изображение стабилизировалось, и я увидел Моргунчика и АРРРХ!!! стоящих на кухне с заляпанными арахисовым маслом лицами. Потом я услышал людские голоса. Свой голос. Голос Таба. У меня закружилась голова, мне хотелось схватиться за что-нибудь, чтобы не упасть. Но ничего не оказалось под рукой, я пошатнулся и увидел провода, ведущие от телевизора к плюшевому мишке – скрытой камере, о которой я совершенно забыл.

На диване сидел папа, в полном ступоре, и это означало, что он смотрит уже несколько часов.

Джеку не нужно было ничего говорить: он забыл дать папе шмуфа. Упакованный ланч выпал из моей руки, зашуршав бумагой. Шум вывел папу из транса, и с болезненной медлительностью он потянулся к плюшевому мишке. Зернистое изображение моргнуло и сменилось видеоизображением сержанта Галагера с запавшими глазами, он отказывался подтвердить, что пропали еще четверо детей.

– Человека нельзя считать пропавшим, пока не пройдет двадцать четыре часа, – сказал он.

– Учитывая эти исчезновения, – спросил репортер, – будет ли фестиваль Палой листвы отменен впервые в истории Сан-Бернардино?

– Конечно же нет, – без всяких эмоций ответил Галагер. – Нет причин для паники.

Перед тем как повернуться к нам, папа глотнул воздуха.

– Наше сообщество должно сплотиться, – произнес Галагер из телевизора.

Папа встал. Пружины дивана скрипнули. Он был намного выше Джека.

– Перед лицом проблем мы должны показать свое единство, – настаивал Галагер. Папа сделал один единственный шаг. Его глаза наполнились слезами смятения. Джек за моей спиной словно прирос к полу.

– Джек? – прошептал папа. – Это и правда ты?

– Джимбо, – откликнулся Джек.

Настала тишина, наполненная бормотанием рекламного ролика.

– Прости, – сказали оба брата одновременно.

Папа потянулся к Джеку, но его рука самопроизвольно взметнулась вверх. Глаза последовали за рукой, голова начала запрокидываться. И тогда, с первыми лучами зари, проникшими сквозь щели стальных ставен и вонзившимися в полку, где стояла фотография его брата сорокапятилетней давности, вырезанная из молочного пакета, мой папа, Джим Старджес старший, изобретатель метода починки очков пластырем и непризнанный изобретатель кармана-калькулятора, потерял сознание.

Восемьдесят восемь процентов. Пинктон вбивала в меня эту цифру несколько недель. Контрольная по математике завтра, и столько мне нужно на ней получить. Но я мог лишь примерить эти безжалостные проценты к другим событиям своей жизни.

Восемьдесят восемь процентов, что я не буду играть Ромео.

Восемьдесят восемь процентов, что Таб никогда больше не будет со мной разговаривать.

Восемьдесят восемь процентов, что Гунмар Черный вернется.

Восемьдесят восемь процентов, что я погибну на поле битвы с троллями.

Восемьдесят восемь процентов, что папа окончательно сойдет с ума.

Я оставил папу с Джеком в гостиной. Мы перенесли не подающее признаков жизни тело на диван, а я бросился под душ, по-быстрому ополоснуться. К тому времени как я появился в свежей одежде, папа уже очнулся, но примостился на краешке дивана, отвернувшись от Джека и бормоча себе под нос, что его надули, что кто-то пытается его надуть. Джек, такой юный и невинный в моих мешковатых обносках, бросил на меня смятенный взгляд. Вызовет ли папа сержанта Галагера? Директора Коула? Найдет ли способ запретить мне охоту на троллей за день до завершения Киллахида?

Джек хотел, чтобы я наплевал на школу и помог ему с братом – это выходило далеко за пределы его привычных занятий охотой и убийствами. Но я счел воссоединение давно потерявших друг друга родственников чем-то слишком эмоциональным, слишком личным. В школе, по крайней мере, я мог утонуть в гуле «хлопающих стивов» и ребят, у которых на уме была лишь завтрашняя игра. Я схватил рюкзак и не оглядывался, пока не сел в автобус.

Со звенящими в ушах восемьюдесятью восемью процентами Пинктон я остановился на дозаправку у шкафчика, чтобы взять учебник по математике. Мне захотелось самому устроить себе уплотнение мусора, просто чтобы насладиться одиночеством и вздремнуть. Когда я взвешивал все «за» и «против» этого плана, то услышал жестокий смех дальше по коридору. Этого оказалось недостаточно, чтобы убедить меня сдвинуться с места. Даже стук баскетбольного мяча не возбудил во мне интереса. Интерес возник, лишь когда я уловил обрывки слов, произнесенных спокойным и четким голосом: