Герберт Уэллс - Морская Дама
Морская Дама, находившаяся в спальне, позвала Паркер к себе. Наступила напряженная пауза.
Насколько я понимаю, Морская Дама накинула просторный пеньюар, и верная Паркер либо перенесла ее, либо помогла ей самой перебраться из спальни на диван в маленькой гостиной. Все это время швейцар томился на лестнице, вознося молитвы — оставшиеся безответными, — чтобы пришел управляющий, а внизу изнывал от нетерпения Чаттерис. И тут перед нашими глазами на мгновение еще раз предстает Морская Дама.
— Я видел ее только через щель, — рассказывал швейцар, — когда эта ее горничная приоткрыла дверь. Она вся приподнялась, опираясь на руки, и повернулась к двери — вот так. А выражение у нее было вот такое…
И швейцар, на вид типичный ирландец с курносым носом, широкой верхней губой и так далее, и к тому же с весьма запущенными зубами, вдруг выставил лицо вперед, выпучил глаза и медленно раздвинул губы в напряженной улыбке. Так он оставался некоторое время, пока не счел, что произвел на меня должное впечатление.
Неожиданно перед ним появилась Паркер, немного раскрасневшаяся, но полная решимости свести все происходящее к плоской банальности, и сказала, что мисс Уотерс согласна принять мистера Чаттериса на несколько минут. «Мисс Уотерс» она произнесла с особым ударением, выразив этим свой протест против того мятежного духа, что несла с собой богиня. И Чаттерис, бледный и решительный, поднялся наверх, навстречу той, которая с улыбкой ждала его. Никто не был свидетелем того, как они встретились, за исключением Паркер — Паркер, разумеется, не могла этого не видеть, но она хранит молчание — молчание, которое не могут нарушить даже самые щедрые посулы.
Поэтому мне известно только то, что я слышал от швейцара.
— Когда я сказал, что она наверху и примет его, — говорит он, — он так туда кинулся, что просто неприлично. У нас частный и семейный отель. Конечно, иногда и здесь приходится всякое видеть, но… Найти управляющего, чтобы доложить ему обо всем, я не мог. А что было делать мне? Некоторое время они разговаривали при открытой двери, а потом ее закрыли. Это ее горничная сделала, готов пари держать.
Я задал ему один недостойный вопрос.
— Ни слова не слыхал, — ответил швейцар. — Они стали шептаться — сразу же.
IIА потом…
Примерно без десяти час эта Паркер, придав своей просьбе такой благопристойный вид, какой не смог бы придать чему-нибудь подобному больше никто на свете, спустилась вниз, чтобы потребовать… подумать только — кресло на колесах!
— Я его принес, — сказал швейцар многозначительно.
А потом, дав мне время проникнуть в смысл сказанного, продолжал:
— А они к нему и не притронулись!
— Неужели?
— Точно. Он вынес ее вниз на руках.
— И понес на улицу?
— И понес на улицу.
По его описанию трудно понять, как выглядела Морская Дама. Видимо, на ней был пеньюар, и она была «похожа на статую», хотя что он имел в виду, неясно. Во всяком случае, не бесстрастие. «Только она была живая», — сказал швейцар. Мне известно, что одна ее рука была обнажена, а волосы распущены и колыхались золотистой волной.
— У него был, знаете, такой вид, как будто он собрался с духом и на что-то решился. А она одной рукой держалась за его волосы — да-да, держалась за волосы, все пальцы в них запустила… А когда увидела мое лицо, закинула голову и рассмеялась. Как будто хотела сказать: «Теперь уж ему никуда не деться!» Да, посмотрела на меня и рассмеялась. Весело так.
Я стоял, рисуя себе эту необыкновенную картину. Потом мне пришло в голову спросить:
— А он смеялся?
— Господь с вами, сэр, что вы! Смеялся? Нет!
IIIВсе, что есть в этой истории ясного и определенного, заканчивается здесь, в ярком свете, падающем из парадных дверей «Частного и Семейного Отеля Ламмиджа». Вдали простираются пустынные Луга, залитые белым светом луны, такие безлюдные, какой может быть только эспланада прибрежного курорта глубокой ночью, и сияющие всеми своими электрическими огнями. Дальше — темная линия обрыва, круто падающего к морю. А еще дальше, в лунном свете, — пролив, весь усеянный огоньками судов. Перед фасадом отеля — одним из длинного ряда мертвенно-бледных фасадов — стоит крохотная черная фигурка швейцара, тупо устремившего взгляд в таинственное теплое сияние ночи, поглотившей Морскую Даму вместе с Чаттерисом. И это единственное живое существо на этой картине.
У кромки обрыва, которым кончаются Луга, стоит небольшой навес — там во время зимнего сезона играет струнный оркестр. Рядом с ним круто уходят вниз ступени, ведущие на нижнюю дорогу. По ним, наверное, и спустились эти двое, спеша вниз, прочь из этой жизни, навстречу неведомому и непостижимому. Мне так и кажется, что я вижу их там. И теперь, хотя он и не смеется, на лице его не видно ни сомнений, ни отчаяния. Я убежден, что теперь-то он наконец нашел себя, обрел, по крайней мере на мгновение, уверенность и счастлив хотя бы этим, пусть даже всего лишь несколько быстрых шагов на этом пути остаются ему до гибели.
Они спускались в мягком лунном свете, высокие, белые и прекрасные, сплотясь воедино. Он держит ее в объятьях, склонив голову на ее белоснежное плечо, спрятав лицо в ее роскошных волосах. А она, наверное, улыбается поверх его головы и, ласково гладя его, что-то ему шепчет.
Вероятно, они на мгновение мелькнули в теплом свете фонаря, стоящего на середине спуска, а потом вокруг них снова сомкнулась тьма. Держа ее на руках, он, видимо, пересек дорогу, прошел под кружевной листвой деревьев, сквозь которую пробивался лунный свет, через кустарник у подножья обрыва и вышел на пляж, весь залитый лунным сиянием. Никто не видел, как они спускались, никто не может сказать, оглянулся ли он в последний раз назад перед тем, как войти в фосфоресцирующее море, некоторое время плыть рядом с ней, а потом исчезнуть, чтобы больше никогда не появляться в этом сером земном мире.
Хотел бы я все-таки знать, оглянулся ли он назад. Некоторое время они плыли вместе, человек и морская богиня, пришедшая за ним, и над ними было только небо, а вокруг них — вода, пронизанная теплым лунным светом и сверканием моря. Вряд ли он, плывя с ней в неведомое, думал об истине или о долге, который оставил позади. А о том, что было дальше, я могу лишь гадать и грезить. Ощутил ли он в последний момент неожиданный ужас, осознал ли вдруг свою непоправимую ошибку, пожалел ли о ней, когда, пуская пузыри, со страшной быстротой погружался вниз, в неведомые глубины? Или она была с ним нежна и ласкова до самого конца, когда, обвив его руками, увлекла вниз — вниз, где вода мягко сомкнулась над ним, вниз, в тихий экстаз смерти?
