Валентин Маслюков - Побег
Юлий замер посреди комнаты, прислушиваясь к невнятным голосам… и бросился назад, на винтовую лестницу, и вверх, еще выше, на третий ярус, — когда скрипнула внизу дверь.
Колыхаясь взволнованными перьями, поднялся прежний дворянин… дошел до освещенного полоской света угла и здесь, постояв в сомнении, повернул обратно, придерживая меч и тихо ступая.
Повременив, спустился ко входу и Юлий. За прикрытой дверью, на улице, можно было разобрать сдержанные голоса и перезвон оружия — дворянин привел стражу. Надо было думать, на этом он до срока и успокоится… Бережно-бережно Юлий вдвинул в гнездо засов и не слышной стопою взбежал вверх.
В сенях перед Звездной палатой горел оставленный на лавке тройной подсвечник. Выцветший половик уводил во тьму внутренних помещений, куда, может быть, и удалился как раз приставленный к свету дворянин. Был он один или где-то тут рядом толклась вся свита окружавших государыню молодцов, это ничего уже не меняло — у Юлия не было с собой даже кинжала. Бегло отметив опасность, он затаился в глубоком портале двери, за которой канючил Святополк и слышались ленивые возражения Милицы.
— …Нет уж, давай! — воскликнула она вдруг с нарочитой резкостью. — Начистоту!
— Умоляю, матушка!.. Позвольте мне вас любить! — торопливо сказал Святополк, так что припавший к щели Юлий потерялся, переставая понимать, в каком это все смысле? Холодный ответ мачехи показал, что если Святополк и поминал любовь, то в самом общем, почтительном, сыновнем ее значении. Милица не заблуждалась на этот счет.
— Позволяю, Полкаша! — хмыкнула она, чувствительными стенаниями пасынка нисколько не тронутая.
— Ах, матушка, матушка! — жалобно отозвался Святополк. — Что ж такое вы изволите говорить, матушка?
— Не спится, Полкаша. Нехорошо что-то на сердце, муторно.
Святополк, кажется, отвечал стоном. Что уж совсем трудно было объяснить.
— Вот ведь же давеча — исповедовался ты принародно. Облегчил душу. Ну, а мои грехи как? Куда дену? Бездны, Полкаша, такой нету, чтобы темные дела мои схоронить…
— Позвольте вам не поверить, матушка!
— Ты ведь, Полкаша, и в разум вместить не можешь, что такое, коли страсть крутит. Ох, Полка-аша… как это душно! Коли запал ты на человека, так всё. Так уж всего его тебе подавай! Без остатка. Так бы и выпил его до дна! Никому не оставил. Весь мой… Сначала-то я хотела его извести, Громола, а потом уж… прихватило меня. Приморозило.
— Как можно, матушка? — ужаснулся Святополк.
— Да помолчи, коли не понимаешь. Здоровей будет-то — помолчать… Да, Громол… Молодое тело, горячий… И эта ненависть… Как сладостно он меня ненавидел в моих объятиях, не подозревая, кого ненавидит и кого любит. Я соблазнила его в облике крутобедрой девки. Воплощение похоти. В моих объятиях… как он честил проклятую Милицу! Грязными словами, последними самыми словами. Такого наслаждения я не знала — ни до, ни после. Я терзала его сладострастием… терзала… — глубокий, полнозвучный голос Милицы временами прерывался. Тогда она молчала, стиснув подлокотник престола; Юлий отчетливо это себе представлял. — На каждое грязное слово, — почти простонала она, — я ответила Громолу жестоким и жесточайшим поцелуем. Я уморила его любовной истомой. Я убивала его взасос. И убила.
— Замолчите! — вскричал Святополк с каким-то бессильным гневом. — Замолчите, матушка! — повторил он тише и, тут же сорвавшись, топнул.
В висках Юлия стучала кровь.
— Неправда, неправда, — повторял Святополк, впадая в отчаяние.
— Напротив, Полкаша, правда, — холодно возразила Милица. Самообладание ее как будто находилось в прямой связи с болезненным возбуждением Святополка — она успокоилась, когда довела юношу до припадка. — Очень и очень правда, — молвила она с ленивым удовлетворением, — я извела ваш род. Каждому свое. Кто чего заслужил. Твою мать Яну я убила тоской — наказала за счастье, Братцу твоему Громолу не простила отваги и убила его любовью. Отца твоего, великого государя Любомира Третьего, за неколебимую его глупость отравила ядом. А Юлий… понятно, я не могла стерпеть эту… самонадеянность. Понимаешь?
— Нет, матушка, — через силу сказал Святополк, пытаясь с собой справиться. — Да… Самонадеянность?
— Можно иначе сказать, если тебе не нравится это слово. Иногда возникало ощущение, как будто он исключен из этого мира и витает в своем. Самодостаточность. Да, вот хорошее слово. Не самонадеянность, а самодостаточность. Так понятно?
Ответа не последовало.
— И я подумала, красиво было бы убить его одиночеством. Это мне уже почти удалось… если бы… Но, видишь, — обстоятельства. В спешном порядке пришлось прихлопнуть малого обломком горы. Поторопилась… Чего ты дрожишь?.. Да ты боишься никак? Я никогда не повторяюсь, Полкаша. Не будет тебе ни яда, ни камня, ни любви. Не бойся, дурачок. Тебя я убью правдой.
Святополк шумно и судорожно вздохнул.
— Правдой, Полкаша. Правды, Полкаша, тебе не вынести.
— За что же, матушка? — молвил он почти спокойно.
— За то, Полкаша, что бессмертие никому не дано. И величайшим волшебницам не дано. Всё даром. И утешения нету. Вот ведь, увлечь бы мир за собою, весь мир за собой — в преисподнюю. Но даже это удовольствие невозможно. Я чувствую ужасное свое бессилие перед цветущим и обновленным миром. Как это тяжко… да… погружаться в безнадежную старость рядом с чужим счастьем и с чужой молодостью. Вот за это, Полкаша.
— Матушка! Матушка!.. — пробормотал Святополк.
Юлий дернул дверь — она оказалась заперта, и постучал. В палате стихло. Потом Милица отрывисто бросила:
— Кто еще?
— Новости от Юлия.
Тишину за дверью можно было ощущать как полнейшую неподвижность. Замер и Юлий, остановив дыхание.
— Святополк, открой, — слабо и неуверенно сказала Милица.
Святополк заторопился, запор бестолково громыхал в его дрожащих руках. Юлий, напряженный и беспощадный, отступил на размах двери, — не более того. И когда Святополк, изменившись в лице, сдавленно охнул, Юлий цепко придержал его и отстранил от входа.
— Кто там? — встревожилась Милица. Она не видела, что происходит.
На поясе Святополка болтался усыпанный самоцветами кинжальчик, Юлий походя выхватил его из ножен и больше уже не глянул на расслабленно отвалившего к стене брата.
В освещенной пустой палате с вытертыми на уровне плеч и поясниц стенами Милица сидела на престоле, занимая правое, мужское место. Тяжело облокотилась на поручень и скосила глаза в сторону входа.
И когда из дверного проема в толстой стене появился Юлий, она вздрогнула, метнувшись взглядом от кинжала к босым ногам. Потом замедленно выпрямилась, словно припоминая что-то. Но не побежала и не кликнула стражу. Карие глаза ее на постаревшем лице расширились и от этого остановились, почти безжизненные…
