Мария Семенова - Поединок со Змеем
Большим Молотом, а дальше не любопытничали.
— Эта служба как раз для меня, — молвил Перун. И помстилось соседу, что волосы его заклубились грозовой тучей, а в глазах заплясали синие молнии, и глухо пророкотало где-то вдали. Испугался землепашец, не хуже ли еще Банника окажет себя этот Балда… но делать нечего, заварил кашу, расхлебывай.
В тот же вечер, не мешкая долго, истопили баню. Жена соседа показалась с мужем в предбаннике, потом тихо вышла, а Перун шагнул внутрь. И сосед, желая позлить Банника, еще крикнул следом, как сговорились:
— Шевелись там, жена!
Уж очень Банник не любит, когда кого-то торопят. Тотчас плеснул он в вошедшего целый ковш вареной воды, ждал крику, но где там! Может ли кипяток повредить Богу Грозы, родному брату Солнца, родному брату Огня! Он из горна поковки голой рукой под молот бросал и держал крепче клещей. Не успел опомниться Банник, как ухватило его что-то — а что, не понять, лишь два глаза во тьме и в глазах свирепое пламя! Как начало макать голого в крутой кипяток да и мыть им, что ветошкой, полки, стены и пол! Как начало прямо над каменкой воду из бороды выжимать!..
Сосед с женою в предбаннике напугались, выскочили наружу: решили — сейчас баня развалится, раскатится по бревнышку. Но нет. — Будешь кипятком шпариться? — спросил Перун Банника, когда тот и вопить уже перестал, всхлипывал только. — Будешь камни кидать? За горячую печку будешь утаскивать?
— Не буду!.. — заверещал Банник, засучил кривыми короткими ножками. — Ой, не буду, только помилуй!
— А хлеб пинать?
— Не буду, бородою клянусь, пусть с нее вся плесень отмоется!
Выпустил Перун Банника и молча ушел, так и не показавшись. Да тот и не больно смотрел, был рад-радешенек, что уцелел. Долго потом сидел тише воды, ниже травы, скуля, зализывал ссадины и все думал, кто же это с ним справился? Да еще и клятвой связал?.. Ничего не придумал — навыкнув шпарить исподтишка кипятком, ума палату не наживешь. А потом как-то в сумерках увидал хозяйскую серую кошку, приметил, как сверкнули ее глаза
при выплывшем Месяце… и без памяти юркнул обратно за дверь, еле-еле дух перевел.
И вот, когда заглянула туда осмелевшая молодая хозяйка, пузатый голенький старичок высунул из-под полка конец бороды, позеленевшей от плесени:
— Скажи, хозяюшка, а что ваша кошка? Жива ли?..
— Жива, — не растерялась смышленая женщина. — Как не жива! Вчера только еще семерых таких принесла.
— Ой, горе! — не в шутку напуганный, разохался Банник. — Ты уж сюда, сделай милость, не допускай ее!
На том поладили. С тех пор жены ходят в баню рожать, и, говорят, Банник им помогает. И все Люди, напарившись, благодарят его и не забывают оставить душистый веничек, лоханку чистой воды. И никогда не моются больше трех пар подряд — Банник этого не любит по-прежнему:
— Не в свой пар не ходи!
Огненный палец и ледяной гвоздь
Целый год Перун провел на Земле, в закопченной кузнице Кия. Но наконец зафыркали у ворот крылатые скакуны, впряженные в чудесную колесницу, настало время прощаться.
— Ты меня научил всему, господине, — молвил Кий. — Вот, прими в подарок на память…
— Что это? — удивился Перун.
— Это огненный палец, — ответил кузнец. — В нем частица сути Огня. Все, чего он коснется, должно немедля ожить, если только оно не всегда было мертвым. Испробуй!
— Не откажусь, — сказал Бог Грозы. Вытянул из поленницы дубовый обрубок, примерился и чиркнул огненным пальцем. Метнулось, на миг ослепило белое пламя… и вот диво: давно высохшее полено в руке Перуна тотчас стало расти, выпускать зеленые ветви, потянулось к земной влаге толстенькими корешками.
— Хороша ли работа? — улыбнулся кузнец. Перун засмеялся впервые за целый год:
— Совсем кудесником стал!
Кий разгреб землю, делая ямку, и сын Неба бережно опустил в нее деревце:
— Пусть растет.
Дубок принялся и за одно лето вымахал в могучее, стройное дерево. Его так и прозвали — Перуновым дубом, стали чтить, оставлять на ветвях когда пестрые лоскутки, когда обыденные — вытканные за день — полотенца, прося о чем-нибудь Бога Грозы. Обнесли оградкой. Кончилось тем, что Кий надумал перенести кузню подальше. Начал облюбовывать место, и тогда вновь явился к нему Перун:
— Покажу, где ставить… Пора уже тебе железо ковать.
Он научил Кия искать по болотам руду — первородную кровь Земли-матери. Научил плавить ноздреватые крицы железа и крепко бить их молотом на наковальне, очищая огнем. Выучил, наконец, готовить упругую сталь и сочетать ее с вязким, мягким железом, чтобы не гнулись, не тупились и не ломались лемехи и клинки… Многими невиданными прежде искусствами овладел кузнец. И все это, конечно, под воркотню старцев, давно успевших забыть появление медных ножей на смену палицам и каменьям и собственное тогдашнее недовольство:
— Знай все новенькое придумываешь! Не отеческим законом живешь…
Но Кий знай упрямо ковал, и вот диво — железные ножницы и серпы на торгу расходились куда проворнее медных. И стихло мало-помалу ворчание стариков.
Однажды в темное новолуние Кий припозднился с работой и ковал заполночь, когда снаружи долетел женский голос:
— Кузнец, отвори! — и опять, сквозь звон молота: — Кузнец, отвори!
— Входи, кто там, — отмолвил занятый умелец. Он и в мысли не держал замыкать, запирать запорами дверь: от кого бы? В других краях, ближе к недобрым Горам, появлялись вроде нечистые на руку Люди, но здесь…
— Кузнец, отвори!.. — долетело в третий раз, и Кий, вытерев руки, открыл дверь. Незнакомая женщина ступила через порог, и вместе с нею ворвался такой ледяной холод, что даже пламя, плясавшее весело в горне, как будто испуганно съежилось. Но почти сразу Огонь выпрямился и взревел, и теперь уже женщина отшатнулась прочь, закрываясь рукой…
Кий усадил нежданную гостью и заметил, что она была на диво хороша: волосы — вороново крыло, сама — вбеле румяна, вот только глаз Кий никак не мог рассмотреть, все потупливалась. Но зато ресницы… Вздохнул Кий, вспомнил молоденькую невесту, вовсе невзрачную рядом с такой раскрасавицей… устыдился и покраснел. А та уже вынула из корзинки
мертвую птаху — комочек серого пуха, тонкие торчащие лапки:
— Разное о тебе бают, кузнец. Вот первая служба: сделаешь ли, чтобы мой соловушка снова запел?
— Попробую… — нахмурился Кий. Сжег в горне окоченевшее тельце, а невесомую толику пепла бросил в кипящее молоко и прошептал над ним, как научил Перун. И тотчас взвился из молока оживший соловушка — но к хозяйке почему-то не полетел: в ужасе заметался по кузне, потом выпорхнул в приоткрытую дверь. Женщина прянула было поймать, но под взглядом кузнеца промахнулась, Кию же вдруг причудилось, будто зловеще вытянулись ее пальцы и скрючились, точно хищные когти… Но только на миг. И вот все миновало, и прежняя раскрасавица извлекла из корзинки жестоко задушенного кем-то котенка:
— Сослужи и вторую службу, кузнец.
И все повторилось, и серый котенок тоже в руки к ней не пошел — запищал и всеми коготками вцепился в Киев кожаный передник, не оторвать.
— А вот и третья служба, — молвила женщина. И подняла наконец глаза, и глаза были, что две дыры — ни света, ни дна: — Сделай мне ледяной гвоздь — что ни кольнет, все чтобы непробудным сном тотчас засыпало! А тебя так награжу, как тебе и во сне ни разу не снилось…
Подошла раскрасавица и уж руки протянула — обнять оторопевшего Кия, наметилась устами в уста. Но кузнец опомнился:
— Какой гвоздь? Кого уколоть?..
— Реку, чтоб не шумела, — отмолвила, ступая следом, злая Морана. — Птицу, чтобы поутру не пела. Тучу грозную, чтобы дождь не лила. А тебе, Кию, старейшиной быть над всеми Людьми! Мужи, с кем ныне не ладишь, по шею в топком болоте руду станут копать! А жены, самые гордые, самые красивые, только слово скажи…
Но Кий уже дотянулся до наковальни и схватил большой молот-балду, сделанный когда-то нарочно для Перуна, одному ему по могуте:
— Пропади, негодная! Сгинь!..
И молот, помнивший десницу Бога Грозы, послушался молодого кузнеца, взвился в его руках высоко и брызнул золотыми искрами громовой секиры:
— Я служу Солнцу, Молнии и Огню, а не смерти и холоду! Пропади!..
Миг — и вместо красавицы оказало себя перед Кием когтистое чудище. Еще миг — и грянул молот в пустое место, где оно только что стояло. Молот ушел глубоко в землю и там крепко застрял, а от сбежавшей Мораны сохранилась в кузне корзинка. Кий осторожно взял ее клещами и бросил в огонь, и добрая лоза, из которой она была согнута, благодарно распрямлялась, сгорая. Когда же рассыпались угли, стал виден не то камень, не то неведомый самородок. Свирепое пламя горна так и не смогло его раскалить. Кий отнес самородок подальше и закопал под валуном, не забыв промолвить заклятие — из тех, что всегда произносят над кладами: чтобы лежал смирно и глубоко и никому не давался, только зарывшему…
