Екатерина Некрасова - Когда воротимся мы в Портленд
«В первом русском законодательстве — «Русской Правде» (XI век) — смертная казнь как мера наказания формально отсутствует. Вместо нее с виновного взималась тяжелая вира (штраф). За убийство феодалов и лиц княжеской администрации была установлена вира в размере 80 гривен…»
«Государство и право Древней Руси. «Русская Правда» — правовой памятник периода раннефеодальной монархии». * * *«Э-дик… Я умираю, Эдик…»
В стену вбито кольцо. От кольца — цепь, ржавые звенья. На цепи, как дворовый пес, — человек.
Полупудовый железный ошейник стер Рогволду шею. Короткая цепь не пускала ни лечь, ни встать; скорчившись у стены — в ознобе, в полубреду — ежился, обнимая себя за плечи скованными руками. Дурнота накатывалась и отступала. Босые ступни оскальзывались на полу, на ледяной коросте мочи и крови. Вглядывались в темноту расширенные воспаленные глаза. Жизни осталось — до свету, а он так ничего и не понял.
За варяга Всеволод приговорил по Правде: восемьдесят гривен виры. Не узнать, зачем Эдик сцепился с гриднями, что двинулись уж разгонять глазеющий народ — во окончание суда… Простенькая мысль — что Эдик виденного не понял, по незнанию языка решив, будто его, Рогволда, собрались брать под стражу, — не взбрела в русую взъерошенную голову. И в драку-то он встрял, испугавшись за любовника — не мог и помыслить, что Эдик умеет драться, как дрался… а все одно — за такое перед княжьими очами бесчинство чужака забили бы. Не смотреть же было?!
Он поплатился.
Не понимаю, думал беспомощно. Э-дик… Зачем? И — непонятно… Смерть в глазах — а непонятно…
…Второй в куценькой его жизни суд помнился уже урывками — сквозь боль и предобморочную одурь; он не мог и стоять, а выволокли двое гридней — за нарочно сделанные ручки на ошейнике. Босого, в окровавленных лохмотьях, с разорванной плетьми спиной. Его вырвало к ногам Всеволода — на сугроб, — поутру в застенке Макарий-священник с проклятиями бил его головой о стену. А тут Макарий же, стряхивая со свитка падающий снег, читал приговор: «Злобесным умыслом и волшеньем и чародеяньем призове из лесу беса, да наведе б бес беду…» У Рогволда меркло в глазах — а сумел-таки ухмыльнуться. Плешивый гридень Ратша с размаху ударил его по лицу — в кровавом плевке на снегу остались два зуба. «…Сжечь, — заключил Макарий. — Такоже чтут бесы чтущая их».
…Боль. Кандалы в кровь сбили запястья и щиколотки; сквозь задубелое в крови рванье промерзлый камень жжет. В кромешной тьме трясущаяся ладонь шарит по стене — каменная толща, не достучаться…
Эдик. И на дыбе Рогволд не сказал-таки, куда делся чернявый парень, причина всем бедам. Сам про себя не зная, зачем упирается, — бес, давно уж его и нет в лесу, — а… «Погань язычная, чужбинник, еретик! — выкрикивал Макарий. — Говори!» И Лелюк, палач, мягкой ладонью взяв Рогволда за щеки, разглядывал, силком поворачивая голову: «Ишь ты… Жалко суродовать-то…» ПахнУло жаром от поднесенного факела — свет слепил; трещали волосы, Лелюк замахивался плетью… и била в лицо с размаху выплеснутая ледяная вода, и обломки льда таяли на щеках; он разлеплял мокрые ресницы… «Зрачки врозь», — брезгливо сказал Лелюк, вглядываясь в запрокинутое лицо.
А ныне осталась одна ночь. Известно: убитые им смотрят на него — и, должно быть, княгиня Ингигерд улыбается…
Расширенными глазами — в темь. «Убил. Смердит душегубством-то… зачуют… ОНИ — чуют… Духи… души… Эдик-бес исчез как прах, а я…»
А на льду замерзшей речонки торчит, дожидаясь, сбитый и уж заваленный дровами сруб.
Роняя голову, одно слышал — свое хриплое дыхание. Трескаясь, шевельнулись губы — без голоса: «Эдик, возьми меня отсель, мне больно… Ты можешь же… коли бес, а? Эдик…»
…Как больно. КАК.
Вздрогнул, задев цепью по голому — сквозь дыру в штанине. Закинув голову, размазывал текущую из носу кровь.
…Что били. Истязали. Что клещами ломали ребра. Что — бесчестье… а смерть — в муках…
Затылком — в иней. Спиной — воспаленным, кровавыми струпьями, гноящим мясом… Не зазнобило сильней — затрясло так, что звенели цепи. Ненавистью свело скулы. «Рабы, смерды… За что?! Не виноват я… знаете! Убил — да… а беса… Не знал я, что бес, ну!..»
Клещи. Как… Хруст — внутри, боль, боль — до искр в глазах, а и не крикнуть — горло сорвано, сип один… Не бывает такой боли. Не надо…
«Всеволод, вор, братоубийца… Я клянусь всеми богами, и твоим — светлым, великим… Кровью моего отца, какая во мне… твоей, чтоб… (потянул носом; вышло — всхлип) чтоб тебя гниль разъела, чтоб все беды тебе попали, кровью. Стань я князь, твое мясо свиньям бы… Твои кости… Светозару со щенком — то ж… Не успел…»
Всеволоду — распятый в цепях, давясь смехом сквозь кашель, — он сказал непотребное: варяги, про то все знают, заместо баб берут на корабли коз, — не коза ль родила варягу Олафу рыжую дочку? Всеволод, оттолкнув Лелюка, сам витой сыромятной плетью хлестал Рогволда так, что тот поверил — убьет.
…Сплюнул — кровью. Зашелся кашлем — горло, ребра, от боли мутится в голове. «Кубыть, уже палят…»
Как не хочется умирать. «Э-дик… Макарий все врет… нет правды в его вере… все врут… больно, Эди-ик…»
…Под пальцами тает иней — пальцы гладят, будто лаская, камни стены. Будто живое тело. Рогволд улыбается, закрыв глаза — вспоминая широкие теплые ладони на своих зяблых со сна плечах.
«Я! Люблю тебя! Я!»
Кулаком — в стену. Задохнулся. В глазах — огненные мошки. Боль — дикая, до обморочной тошноты; раненая рука, еще вывихнутая на дыбе, раздутая… Боль. Боль…
Дышал, зажмурившись, трогая языком сохлые губы. Носом в промокшую повязку — лоскут рубахи, — все силился выцедить запах любимого тела. Но смердело гноем и кровью. «Бесу я что? Червь… Не придет он…»
Текли слезы; давясь черной бранью, сглатывая кровавую слюну, слизывал иней со стены. Собирался с силами.
Он знал — обречен. Никто-никто не поможет ему. Ничего не стало впереди, кроме нечеловеческой боли — и все одно смерти; его гнал ужас. Цепи едва хватило — обернуть шею; подбородком прижимая ошейник, на корточках поворачивался, затягивая петлю. Нет стыднее смерти — удавиться, но казнь — принародно, чтоб гоготали, пальцами тыкали… И драться — прыгнуть на Всеволода, цепями разбить голову, выгрызть сердце, — где там… Не ворохнуться…
А еще — таясь от самого себя, костра, ТАКОЙ боли — боялся.
Горло засмыкнуло — услышал, как в висках бьется кровь. Цепью щемило кожу с шеи. Рогволд закусил губу — воспаленная, а боль — глухо… Боль, воздух, дышать… «Нехай, утресь куда как будет больней…»
Хрипя, упирался в стену — отталкивался. Дергались занемевшие губы… но воздух шел, цедился в легкие, Рогволд корчился, зная уже, понимая — все напрасно, туже цепь не затянется, слишком крупные звенья… а сил слишком мало… а цепь коротка…
