Марина Дяченко - Любовь и фантастика (сборник)
– Какое у него было лицо! Нет, ты видел, Санчо! Вот умора… Ты смотрел на его лицо? Я бы что угодно отдала, чтобы еще раз его увидеть…
– Увидишь, – сказал Санчо нехотя. – Только… одно и то же повторять не надо. Теперь, к примеру, перевести часы… Или звук какой-нибудь, шелест…
– А ходить за ним уже не надо?
– Надо. Ходить будем по очереди – ты, я…
Фелиса минуту сдерживалась, а потом снова покатилась со смеху. У ног ее лежали самодельные ходули и старая льняная простыня.
– Нет, ну как вспомню его лицо… Не могу!
– А ты его не любишь, – сказал вдруг Санчо, сказал, сам не зная зачем. – Ты ему врала.
Фелиса сразу же перестала смеяться. Уставилась на Санчо, покрутила пальцем у виска:
– Ты чего это? Ясно, я его люблю. Чего это я его не люблю?
– Ты его не жалеешь, – сказал Санчо медленно.
– Здрасьте, – сказала Фелиса. – Чего его жалеть? Мы же балуемся, играем… Кстати, ты мне не сказал, зачем тебе все это надо?
– Зачем? – Санчо прищурился. – Уж такой веселый я человек, пошутить люблю. Понурая свинья, говорят, глубоко копает, зато веселой свинье желуди сами в рот валятся…
Фелиса прищурилась тоже:
– Так, может, ничего и страшного, если я сеньору Алонсо – признаюсь?
Санчо усмехнулся:
– Да? А если я скажу сеньоре Альдонсе про «пробку от вина»?
Фелиса презрительно надула губы:
– А что такого?
– А ничего такого, ничего особенного… Сеньору Алонсо я и сам признаюсь. Только потом. А то вся соль от шутки пропадет… Вот у меня старший сынаша пошутить тоже любит, дядьке своему однажды в сортир пачку дрожжей кинул…
Говоря, Санчо как бы ненароком протянул руку и нащупал мягкий Фелисин бок; девчонка отстранилась:
– Хваталки-то прибери…
Санчо обиделся:
– Уж и пощупать нельзя?
Фелиса насупилась. Отвернулась.
– Слушай, недотрога… А наследника сеньору Алонсо скоро родишь или нет? Бросили семена в плодородную почву – или покуда не собрались?
– Тебе какое дело? – спросила Фелиса недружелюбно.
Санчо пожал плечами:
– Слушай… Ты что, серьезно хочешь, чтобы твой сын был Дон-Кихотом? Чтобы тащился, как чучело гороховое, на Росинанте, получал тычки и пинки, валялся в дерьме и блевотине… ради какой-то там сомнительной славы? Славы дурачка-сумасшедшего?
Фелиса усмехнулась:
– Ну, кому как… Кому-то все равно, была бы слава, а какая – не важно… Вон, сеньор Мигель Кихано за славой в поход ходил. Глупостей натворил сверх меры, зато потом его узнавали всюду, куда бы не заявился. Автографы давал… Песни про него сочиняли… Песни-то плохонькие, до наших дней ни одна не дожила. Умер счастливым человеком – знаменитостью…
– Откуда ты все это знаешь?
– Это все знают, – засмеялась Фелиса, – это история рода Кихано…
– А ты, стало быть, на славу польстилась? Прилетела, как муха на мед?
– Дурень ты, – сообщила Фелиса. – Слава, рыцарь, донкихот… Кто тебе сказал, что мой сын попрется… в это их шутовское странствие?
– То есть? – Санчо нахмурился. – Он же будет наследник Дон-Кихота? Должен…
– Должен был мельник моей матушке, – зло сказала Фелиса. – Мой сын… если только у меня будет сын… будет наследником Кихано. А вовсе не донкихотом. Будет идальго… даже если бастард, а все одно единственный наследник. Я у нотариуса спрашивала..
– У нотариуса? – опешил Санчо.
– За дуру меня держишь? Конечно… даже если Алонсо из путешествия не вернется – есть сейчас способ доказать, что малый – его сын. Берется кусочек кожи трупа – и кровь ребеночка, и под мелкоскопом сравнивается… И тогда дом, титул, все переходит малому. Понял?
Санчо молчал.
* * *– …Фелиса! Это ты?!
Тишина.
– Фелиса!!
Издалека, из кухни, далекое:
– Что-о?
– Кто здесь?!
Тишина. Фелиса на кухне, Санчо в конюшне, Альдонсы нету дома. Но кто-то же только что здесь был? Кто-то шел за ним по пятам? Шепот, возня, странный скребущий звук…
Показалось?!
Тишина. Мороз по коже.
* * *Больше всего на свете он боялся утратить рассудок; отец нынешнего Карраско, старый сеньор Карраско, смотрел ему зрачки, поджимал губы, качал головой и успокаивал – настолько ненатурально и фальшиво, что лучше бы молчал…
Алонсо было тринадцать лет; его одолевали страшные сны. Ему мерещился черный человек, затаившийся под кроватью. Потом сны перешли в явь: дом, прежде знакомый до последней трещинки в пороге, в одночасье оказался населенным чудовищами. Алонсо никого не хотел видеть, замыкался в себе, прятался наедине с собственными страхами. Ему казалось, что учителя к нему придираются, что мать его не любит, что сеньор Карраско хочет специально засадить его в сумасшедший дом…
– Может, перерастет, – говорил матери сеньор Карраско. Мать утирала слезы.
Он перерос.
Вспоминая потом свои страхи, он не мог не поражаться мужеству Дон-Кихота. Попробуй-ка выступить против великанов, даже если великаны существуют в твоем воображении; все равно для тебя они реально существуют, ты видишь их в мельчайших деталях, от их поступи содрогается земля…
– Дай Бог, чтобы умопомрачение минуло вас, – говорил за неделю до собственной смерти старый Карраско. – Может, и минует… но учтите: вы можете деградировать сразу и бесповоротно, за несколько недель, и только раннее обнаружение и сильные медикаменты… могут замедлить процесс. А остановить его, если он вздумает начаться, остановить его не сможет никто на свете… Таков меч, что висит над вашей головой, таков ваш удел. Мужайтесь…
…Ему казалось, что предметы на его столе лежат не так, как он их оставил. Может быть, Фелиса обнаглела до того, что полезла к нему на стол?
Он почему-то на стал спрашивать. Хотел грозно прикрикнуть на нее – но в последний момент испугался невесть чего…
С того самого момента, когда он впервые увидел белую фигуру, которой не было на самом деле, которую не видел Санчо – с этого самого момента мелкие, а потом все более крупные несуразности зачастили одна за другой, складываясь в симптомы.
Ему чудилось, что его окликают по имени. Шепотом.
Он оглядывался.
Нет никого. Тени.
* * *До срока осталось три дня.
Симптомы складывались в систематическую картину, Алонсо понимал теперь совершенно ясно, что сходит с ума. Медленно, но верно.
Свершилось то, чего он боялся с детства.
«Мужайтесь», – говорил тогда старый сеньор Карраско.
Алонсо мужался. До двадцать восьмого оставалось три дня, а он скрипел зубами и мужался; время то растягивалось неимоверно, то сжималось так, что день превращался в секунду.
Ему казалось, что за ним следят. Что его ни на миг не оставляют без внимания. Он различал за собой крадущиеся шаги, один раз он смалодушничал, позвал Фелису и велел ей обыскать дом…
