Ольга Денисова - Берендей
Берендей нагнал его всего через три часа после выхода из дома. Заклятый лег на дневку, лег не таясь и не путая следов. Как хозяин леса, которому ничего не может угрожать. Берендей почувствовал его присутствие задолго до того, как увидел. Что ж, он и сам ложился на дневку так же, ни от кого не таясь. Когда был хозяином леса.
Заклятый тоже почуял его и проснулся. Медведи спят чутко, даже в берлоге. А на дневке не было ни одного шанса подобраться к нему незамеченным на расстояние выстрела. Но Заклятый и не собирался бежать.
Берендей увидел, как бер поднялся, встряхнулся как пес и неторопливо пошел ему навстречу. Он вскинул ружье.
– Вот теперь ничто меня не остановит, – сказал он вслух.
Он взял бера на прицел. До него было не меньше пятидесяти метров, и оставалось время подпустить его чуть ближе.
На Берендея шел сильный и красивый зверь. При свете Берендей разглядел его как следует. Широкая грудь покачивалась из стороны в сторону, над опущенной головой вздымалась холка, и плавно перекатывались лопаточные кости. Бер шел неторопливо, лениво выкидывая вперед когтистые лапы, взрывавшие снег. Так ходит тигр, учуявший добычу. Он спал как хозяин, а теперь шел как хозяин.
Зверь приближался. Он уже вдвое сократил расстояние между ними. И шел так уверенно, как будто точно знал, что ему ничего не угрожает. А ведь он был не просто бером. Он был берендеем. И значит, точно знал, что означает нацеленное на него ружье. Но он без страха смотрел в два дула, готовые изрыгнуть тяжелые пули. И шел прямо на Берендея, не останавливаясь и не ускоряя темпа.
Если бы бер побежал на него, или поднялся на задние лапы, Берендей бы выстрелил в него. Он бы выстрелил просто от страха. Но медведь не побежал. И не поднялся. Он шел словно на таран. Как будто у Берендея не было ружья. Как будто испытывал его на прочность.
– Ну! – крикнул Берендей, но не смог нажать на курок. И понял, что медведь не станет пугать его. Он будет подходить все ближе. Смотреть ему в глаза. И он не выстрелит. Он не выстрелит. А потом будет поздно, и бер убьет его.
Берендей подпустил его к себе метров на пятнадцать. Больше ни секунды медлить было нельзя. Зверь преодолеет эти пятнадцать метров в три прыжка. Ну, в четыре.
Берендей развернулся и побежал. Он быстро бегал на лыжах, на этот раз у Заклятого не было ни единого шанса его догнать, ему не позволит глубокий снег.
И вдруг за спиной он услышал смех. Обычный человеческий смех. Заклятый смеялся басом, и смеялся зло и обидно. А потом смех смолк и грохнул выстрел. Около уха свистнула пуля и со стуком впилась в ствол дерева впереди. Берендей метнулся за дерево и второй выстрел уже не застал его врасплох. Он опять вскинул ружье и поискал прицелом Заклятого. Но тот тоже спрятался за дерево. Ему надо было перезарядить двустволку.
«А я бы не промахнулся», – подумал Берендей.
И он понял, что не убьет Заклятого и в человечьем обличии. Потому что убийство человека – главное табу для берендея. Даже того человека, который стреляет в него. А может быть, он просто придумал это для себя? Может быть, ему просто не хватит духу убить человека? И табу здесь не причем? Какая разница!
Берендей не стал дожидаться, пока Заклятый перезарядит ружье. Он успел отбежать на приличное расстояние, когда снова прогремели два выстрела подряд. На этот раз он не услышал даже свиста пуль – стрелял Заклятый плохо.
И бежал до самого дома, по прямой. Это заняло у него не больше часа.
Когда Берендею было лет шестнадцать, отец рассказал ему подробно, почему нельзя оборачиваться зимой. Рассказ его был коротким и страшным. Но он посчитал, что Берендей уже достаточно взрослый, для того, чтобы его понять.
«Когда началась война, я не подлежал мобилизации, по паспорту мне было шестьдесят семь лет. А я просился. Но мне вежливо отказали. Немцы пришли сюда примерно в конце августа – в начале сентября. Я точно не помню. Это потом я узнал, что в двадцати километрах расположились партизаны. Если бы я знал это в сорок первом, я бы мог им здорово пригодиться. Но я начал свою войну. Может быть более победоносную.
Я обернулся и начал выслеживать их по одному. Я убивал их, пользуясь хитростью и осторожностью зверя, при этом обладая умом человека. Я бесшумно появлялся из темноты, я вырастал над ними, как живое возмездие, и разил наповал, наслаждаясь их ужасом. Я ненавидел их всей душой, просто потому что они ходят по моей земле. Потому что считают себя хозяевами на моей земле. И перед смертью все они понимали, кто здесь на самом деле хозяин.
Я не могу сказать точно, сколько их на моем счету. Сначала я просто убивал их и бросал там, где убил. А потом пришла зима. И я начал их жрать. Я убивал их и жрал их трупы. Я ненавидел их так люто, что выбросил из головы все заповеди и табу берендеев. Если не я, то кто? Кто еще мог так тихо подкрадываться и так молниеносно разить?
К январю шерсть у меня лоснилась, я был жирен и доволен собой и жизнью. Они несколько раз ходили на меня, обкладывали со всех сторон. Но я оборачивался человеком, и уходил. И снова становился бером, и снова убивал их и жрал.
У меня было два брата. Оба они погибли в войну, как я и говорил. Но оба они погибли после того, как немцев вышибли отсюда поганой метлой. Потому что они не смогли остановиться. Три года я питался человечиной. Это стало моим естеством. Я шел на запад впереди линии фронта, и продолжал их убивать. И остановился только перед Одером. Остановился и понял, что не смогу больше без этого жить. Я привык. Как наркоман привыкает к наркотику. Так и для зверя человечина имеет небывалую притягательную силу. Вот почему однажды попробовав человечины, зверь навсегда становится людоедом. Поэтому его убивают.
Но я не был до конца зверем. Мои братья, оба, не выдержали. И были убиты. А я смог остановиться. Я не оборачивался несколько лет. Пробовал, и возвращался назад, в человеческий облик. Потом отпустило. Но я до сих пор вспоминаю те три с небольшим года как самые счастливые в жизни. Может быть и правильно. Я жил в гармонии. Я был счастливым человеком, уничтожающим врагов. И я был счастливым зверем, который не знает голода и ест самую вкусную пищу, которую может предоставить ему природа.
Но если бы ты знал, чего мне стоило остановиться! Я ни на минуту не осуждаю своих братьев. Тогда казалось, что легче умереть, чем справиться с этим».
Берендей выслушал отца не без ужаса. Но так и не смог решить, больше восхитился он рассказом отца или ужаснулся. Во всяком случае, он стал уважать его еще больше. Если можно сказать так о его уважении к отцу.
Он подходил к дому и издали заметил кого-то на ступеньках крыльца. Это было непривычно и неожиданно. Берендей прибавил скорость. И влетая во двор, понял, что это Юлька. Она сжалась в комочек, подобрала под себя ноги и не пошевелилась, когда он бежал через двор и скидывал лыжи. Только подойдя вплотную, он заметил, что она спит. И сразу понял, что это может означать.
