Андрей Стерхов - Быть драконом
Зря я волновался: и сердце было на месте, и холодильный агрегат работал исправно: стены ниши покрывала изморозь, градусник показывал минус восемь по Цельсию, давление не превышало атмосферное. Всё было в порядке. Всё было в норме.
«Наверное, чувствует, что где-то по городу бродит Охотник, вот и тревожится», — подумал я и прислушался к его биению. Но в данную конкретную минуту оно стучало тихо и ритмично. Словно метроном.
«А может, Альбина слепила из мякиша моё чучелко и, поминая недобрым словом, тыкает в него зубочисткой», — родилась у меня ещё одна версия. Вполне могло быть.
И тут представив, как выгляжу со стороны, я невольно усмехнулся: «Японец японцем».
Доводилось мне слышать, что в каждом традиционном японском доме обязательно есть «токонома» — неглубокая ниша в стене, в которой стоит ваза с икебаной или висит пейзаж тушью по шёлку. Время от времени хозяева дома садятся напротив этой концептуальной дыры, внимают тишине и приводят свои мысли в порядок. Чем я в данном случае не японец? Только тем, пожалуй, что не человек, а дракон.
Вернув доску на место, я стал приводить всё в исходное состояние. Когда подтягивал последний болт, внизу нарисовалась бдительная бабулька с чёрным пуделем на поводке.
— Чего там творишь, сынок? — поинтересовалась она озабоченным голосом. — Не в металл собрался сдать?
— Что такое говоришь, мать? — притворился я обиженным. — Не видишь, пыль протираю.
— Ась?
— Пыль, говорю, протираю, — повторил я громче, после чего вытащил носовой платок и действительно тщательно потёр в ноздре члена писательского Союза.
Бабулька поверила. Пудель — нет. Высоко задрав ногу, он побрызгал на стремянку и для острастки тявкнул.
— Пасть закрой, — гавкнул я в ответ и стал спускатьсяь.
Услышав родную речь, пёс поначалу опешил, а потом зарычал. Бабка же — молодец: фукнула на сатанинское отродье и придержала стремянку, чтобы не завалилась набок.
А уже спустя сорок пять минут я, уставший и голодный, как шахтёр-стахановец, проторчавший в забое три смены подряд, подходил к родному дому. Когда завернул за баскетбольную площадку, увидел дворника дядю Мишу по прозвищу Колун. Он был занят делом: мазюкал известью бордюрные плиты в районе автомобильного аппендикса.
«Атас, — подумал я. — Надо проскочить, пока стоит в позе сборщика кокоса».
Но как ни торопился, незаметно войти в подъезд не сумел. Пёс Кипеш, заприметив меня, обрадовано залаял и тем предал. Дядя Миша обернулся на шум, приложил ладонь козырьком ко лбу и, разглядев, что это я, окликнул:
— Егор Владимирович! — И когда я сделал вид, что не услышал, проорал на весь двор: — Егор Владимирович, твою дивизию!
Пришлось подойти и поручкаться.
— Добрый вечер, Михаил Кузьмич.
— Вечер добрый, Егор Владимирович. Как житьё-бытьё?
— Кручусь помаленьку.
— Это хорошо, движение — жизнь. Ну а как с сорняками?
Я не понял:
— О чём ты, Михаил Кузьмич?
— Как это о чём?! — в свой черёд удивился дворник. И, присаживаясь на скамейку, напомнил: — О том самом. О воскресном нашем разговоре. Уже начал пропалывать?
Я сел рядом, попытался вспомнить, чем конкретно грузил Колун меня в тот раз, и не смог. В одно ухо влетело, в другое — вылетело. Впрочем, как и всегда. Сроду не вдавался в его проповеди. Чему человек может научить дракона? Ничему не может. И не научит ничему, и в веру свою не обратит.
Чтобы не обижать блаженного, я всё-таки ответил и, не мысля предмета, как можно туманнее:
— Пока, Михаил Кузьмич, не решил ничего. Пока мнусь-перетаптываюсь на границе опыта и осознания.
— Торопись, торопись с решением, Егор Владимирович. Как жить-то дальше будешь, если в Избавителя нашего не уверуешь?
И тут стало понятно, про какие такие сорняки говорит наш славный дворник. Он всё о том же. О прополке души. О её спасении.
«Как четыреста пятьдесят восемь лет до этого дня жил, так и дальше буду», — подумал я про себя, а вслух произнёс с деланным сожалением:
— Христос уверял, что спастись можно только через любовь, а у меня, Михаил Кузьмич, с этим делом большая напряжёнка.
— Бывает, — посочувствовал мне дядя Миша. — Только жить без любви нельзя.
— Это, смотря, что под жизнью понимать.
Дядя Миша мигом зацепился за тему:
— А что ты, например, под этим делом понимаешь? Что такое, по-твоему, Егор Владимирович, жизнь?
— Жизнь — это… — Я задумался, и после недолгой паузы сказал: — Я тебе, Михаил Кузьмич, вместо определения на этот счёт лучше одну историю расскажу.
— Давай, — согласился он.
И я начал:
— Однажды, когда я был ребёнком, мой наставник… — Я прервался и пояснил: — Был у меня такой, что-то вроде няньки, только мужик.
Дядя Миша кивнул, дескать, понимаю, бывает.
— Так вот, — продолжил я. — Однажды мой наставник привёл меня на озеро. Купаться не разрешил, потому как вода была ещё холодная, но немного побродить по воде вдоль берега позволил. Естественно, велел, чтобы далеко не отходил. Строго-настрого велел. Мол, ни-ни чтобы. Я пообещал. Я был очень послушным… мальчиком. Ну и вот. Стал я, значит, бродить по воде, яко посуху, мелочь всякую рыбью прутиком пугать и хлестать шугу. И ничего беды не предвещало. Абсолютно ничего. Но вдруг в одном месте ноги мои начали скользить по илу, и стал я сползать на глубину. Не сразу бултых, а потихоньку так, потихоньку. И всё глубже и глубже. Кричать я почему-то не стал. Не помню, почему. Кажется, подумал: «Люди на берегу загорают, наставник носом в книгу уткнулся, небо голубое, солнышко сияет, такая благость кругом, и тут вдруг я всю эту благость своим криком порушу». Так подумал. Или что-то навроде того. И не стал никого звать. Глупость, конечно, если рассудить, но что было, то было. Может, ещё и то тут свою роль сыграло, что ничего ничегошеньки не знал про смерть, и оттого чувства самосохранения не ведал. Что взять? Ребёнок. Глупый непуганый ребёнок. И вот стал я, значит, тонуть. Вода сначала до рта дошла, потом до носа, почти утонул уже. Ещё чуть-чуть, воздух бы в лёгких кончился и… Но тут мне под ноги попался камень. Небольшой такой, с футбольный мяч. И я как-то так на него пальцами, пальцами… Зацепился, в общем за этот голыш. На носочки привстал, вытянулся весь в струнку, голову задрал, дышу носом… Живу. И стараюсь не двигаться. Камень-то скользкий, того и гляди, соскользнёшь. Соскользнёшь, и сразу в бездну. Вот так-то оно всё, Михаил Кузьмич.
Я замолчал и стал чесать за ухом у подбежавшего Кипеша.
— Так это ты всё о чём, Егор Владимирович? — прервал моё молчание дядя Миша.
— О жизни, Михаил Кузьмич. О жизни. Ты спрашивал, я ответил. Так получается, что для меня жизнь это и есть нелёгкое стояние на том подводном камне.
