Анатолий Азольский - Клетка
От суда или высылки девок избавили ипподромные воротилы, организованный в милиции пожарчик уничтожил все протоколы и акты, о чем Суркова не знала, она стремительно ушла на дно и залегла, про универмаг же Мамаша ничего не слышала, и расспрашивать ее было опасно, не ведала она и о причинах, по которым Суркова боялась жить у себя дома, с девственностью она все-таки рассталась - попалась одному настырному удальцу (обошлось без Баха, вяло подумал Иван, и Мендельсон тоже не понадобился), работала в одиночку, однако совсем недавно ее видели с очень странным типом, снимает он комнату в Лавровом переулке или где-то рядом, - туда и направился Иван после Нижней Масловки, без надежд на встречу с Леною Сурковой, в час, когда рабочая и служивая Москва дома не сидит, и обомлел, с перепугу втиснулся в булочную, отдышался, в глазах померкло от роя мыслей: он увидел вертлявого балагура, члена завкома, от которого едва не в истерику ударился Клим, того самого артистика, что навел на них страх, заставил бежать из уютного и безопасного подвала! И еще страшнее то, что под руку с ним шла Елена Суркова, одетая под скромницу из генеральской семьи: приличное пальтецо с лисою, высокие ботики и каракулевая шапочка, спутник же ее (и сожитель, конечно же!) походил на распространителя театральных билетов, но что был он жуликом, бандитом, убийцею - в этом Иван не сомневался, установив с этого позднего утра наблюдение за парочкой, за их напряженной и хлопотной работой до восьми или девяти вечера, завершавшейся ужином на вокзале; из женского туалета и звонила домой Суркова, в другие часы она была под надзором сожителя. Потом они на такси доезжали до своего переулка и скрывались в темноте двора, Иван гнал на «опеле» в Фили, испытывая желание: связку ключей - в воду, с моста, тут же развернуться - и в Перово, забрать Клима - и вон из Москвы, бежать немедленно, в ту же Литву, где всегда находили приют государевы преступники! Да на черта им эти межклеточные процессы, в задницу их, спасать себя надо, и опасность, пожалуй, в нем самом, в последние недели Иван стал замечать за собой ребячий зуд: поскорее испытать порку Пантелея, чтоб, покусав до крови губы, еще раз убедиться в торжестве добра и справедливости; что-то шаловливое поплясывало в душе, когда он, хорошо одетый, крутился перед зеркалами у гардероба, входил затем в ресторанный зал «Москвы» или «Гранд-отеля», со снисходительной важностью знатока углублялся в меню, боковым зрением отмечал тех, кто по долгу соглядатайской службы посиживал за столиками; однажды он приманил шпика, потащил немолодого топтуна за собой, изметелил его в подворотне, бил с каким-то радостным остервенением.
Ключи так и остались в кармане, Москва-река не поглотила их, неделя ушла на слежку, уже на третий день Иван понял, что ему радостно видеть по утрам Суркову и что она и ее сожитель готовятся к ограблению - с кровью, с хорошей добычей, на прицеле держат еще и квартиру, набитую антиквариатом и камушками, в ней тоже прольется кровь, а затем будет убита и Суркова по законам разбойничьего жанра. Весть о «Дамском конфекционе» разнеслась по всей воровской округе, идея, брошенная в массы супружеской парой, была подхвачена, один из вариантов ее разрабатывала парочка из Лаврова переулка, причем Суркова не знала, что труп юной капризной жены подполковника выловили в Неве.
4
Принаряженная под намеченные дела, эта парочка выползала из норы, в конце переулка разделяясь: совсем незнакомые люди, ни разу не встречавшиеся; чужими сидели они за разными столиками кафе у Таганской площади, плотный завтрак и обед сразу; по кухне на Раушской Иван догадался, что Елена Суркова - хозяйка никудышная, ни жарить, ни парить не умеет, в так и не обжитой норе нет ничего, кроме хлеба и кипятка. В раздельном приеме пищи был смысл: парочка порознь изучала публику, кое с кем вступая в быстролетные и необязывающие знакомства, особо усердствовал сожитель, человек диванёвского склада, напускавший на себя вид гражданина, причастного к каким-то тайнам, повадками намекая, что за словами его скрывается нечто значительное, он как бы давал понять, что вооружен, законно вооружен, находится под защитою неких влиятельных сил, а каких именно - да уж вы знаете, милейший! Некогда в Ленинграде красавица мать об ухажерах, ничего за душой, кроме слов и поз, не имевших, отзывалась презрительно: прощелыги. Под таким прозвищем внес Иван в память сожителя Сурковой, отлично зная, что за ужимками и жестами Прощелыги - злобная воля и расчет, что под велюровой шляпой рождаются планы убийств, к которым он привычен, он на всех людей посматривал как на временно и по его воле живущих, никогда не раздражался, когда его толкали на улице или обзывали, он знал, что может убить человека по любому поводу, отомстить пулей, ножом, - и поэтому был ровно любезен со всеми. Сидение в кафе на Таганке оказалось не бесцельным, однажды Суркова так умело выбрала столик, что не сесть за него не могла дородная грязная бабища; тогда-то бывшая участница худсамодеятельности и разыграла сценку, суматошно и долго копалась в ридикюле, скрыто-напуганно озиралась, имитируя отсутствие кошелька с деньгами, либо украденного, либо забытого дома, и, так и не найдя денег, стала крутить на безымянном пальце колечко с камнем, обреченное на продажу или заклад, что вызвало осторожное любопытство бабищи, пихавшей в рот пирожные. Колечко она не купила, но Прощелыга последовал за нею, установил, где живет, залез в кабину автомата, долго названивал кому-то, телом прикрывая бегающий по диску ноготь и глаз не спуская с Елены, поджидавшей его. После двух часов дня сообщники приступали к основному делу - безрезультатным покупкам в богатых коммерческих магазинах, там разворачивалось театральное действие, сцены, явления и картины шли в разных вариантах, но персонажи оставались теми же: кассирша, Прощелыга, Суркова, директор магазина. Пятью минутами раньше Сурковой сожитель ее выбивал чек и шел к прилавку, а затем, после какого-то недоразумения с продавщицей, возвращался к кассе, подходя к ней в момент, когда скромно стоявшая в очереди Суркова называла сумму и выкладывала деньги, которые смешивались с теми, что кассирша отдавала Прощелыге. Возникал спор, Прощелыга то орал на будто бы забравшую его деньги Суркову, то покорно, почтительно даже выслушивал ее визгливые претензии. В следующем магазине сцена повторялась, но со значительными изменениями, теперь уже Суркова рвалась без очереди к кассе («Товарищи, я очень спешу, у меня ребенок дома один!…»), а Прощелыга играл роль затурканного мужа, вся зарплата которого - на строжайшем учете сварливой супруги. Легкие скандальчики там и там перерастали в ожесточенную базарную склоку, не достигавшую, однако, того накала, когда вызывается милиция; обычно к кассирше приходил на помощь директор магазина, вел к себе обоих покупателей - всматриваться в неотоваренный чек, вершить праведный суд, мирить озлобленных врагов; этюды на заданную тему позволяли будущим грабителям изучать психологию подуставших к вечеру кассирш и бухгалтеров, готовящих деньги к инкассации, разрешали им шастать по коридорам и лестницам магазинных недр, высматривать и вынюхивать; Прощелыга еще и во дворы заходил, наблюдал за тем, что творится за освещенными окнами администраций, а Суркова стояла на стреме. Готовилось ограбление магазина, давно уже выбранного и помеченного, того, где этюды не разыгрывались; инкассаторская «Победа» обычно останавливалась на людной улице, сообщники Прощелыги въехали бы на машине во двор, туда рванула бы после налета парочка, неся с собою дневную выручку магазина за полчаса до приезда инкассаторов. Подготовка затягивалась, со дня на день ахнет денежная реформа, и нет смысла хватать сегодня мешок с деньгами, если завтра они уместятся в кошельке! После каждого магазинного представления Прощелыга уводил Суркову на предварительный разбор, происходил он обычно на скамейке сквера, гуляющие с внучками бабушки посматривали с доброй укоризною на ссорящуюся семейную пару, Елена давала много поводов для неудовольствия, бурлящее в ней самолюбие распирало ее до неразумия, до глупости; она умела казаться - на час-другой - красивой или дурнушкою, хорошо владела внешностью, меняла ее от случая к случаю, изображала то лишенную родительских забот иногороднюю студентку, то вспыльчивую бой-бабу, но нередко забывалась, наигрыш Прощелыги принимала всерьез и начинала визжать у кассы, ломая режиссуру, одеваться к тому же любила богато, хорошо, не под роль униженной.
