Марина Дяченко - Пещера
Вчера вечером полицейская машина довезла ее до самого дома; Стефана, перепуганная, выскочила из кровати. Перед этим грузный лейтенант полчаса качал головой, тщательно выспрашивая Павлу про ее имя, работу, здоровье и адрес; Павла молчала и только изредка выдавливала сквозь нервные слезы:
«Показалось»…
Позор был почти таким же сильным, как перед этим – страх.
Утром она шлепнула Митику; колотить племянника ей доводилось и раньше, потому напугали ее не Митикин оскорбленный рев, а реакция Стефаны. Вместо того, чтобы закипеть и взорваться, она безмолвно выпроводила ревущего сына за дверь и спросила, часто моргая ресницами:
– Павла, что с тобой?..
* * *…Съемка велась в ночном режиме, и оттого мир на мониторе казался темно-красным; по красной улице шла, напевая, девушка в джинсах, шла и размахивала плоским портфелем. Самописец на маленьком рабочем экранчике вычерчивал ровные темно-зеленые зигзаги.
Человек в замшевой рубашке щелкнул по клавише, прогоняя картинку вперед; девушка зашагала быстрее, нелепо, как в старинной кинокомедии. Живее пополз график – все такой же, умиротворенно-однообразный, похожий на спинной гребень маленького ящера; человек в замше снова нажал на пуск.
Девушка на экране прошла еще несколько шагов, потом встала.
График вытянулся в ниточку. Прямую, как струна; прямо перед девушкой свисало с фонарного столба нечто, вернее, некто; наблюдатель видел только босые ноги, покачивающиеся в красном свете ночной съемки.
График мучительно, как живое существо, дернулся вверх. График метался, будто самописец желал вырваться из рамок экранчика, убежать от этого ужаса и начать свою собственную жизнь. График из зеленого сделался красным, осевая линия его переползла на три деления вверх.
Девушка на экране закричала и кинулась бежать. Камера скакнула, на мгновение выпустив ее из поля зрения, потом схватила со спины – как она несется, спотыкаясь, падая, а график бьется беспорядочно, будто обезумевший…
– Повторите этот эпизод.
– Хватит, – человек в замше говорил сквозь зубы. – Возьмете копию… показаний.
– Хорошее качество записи, прямо-таки без помех… У нее что, датчик на теле?
– Да.
– А-а-а… – в голосе собеседника скользнуло уважение. – Какой необычный пик, вы заметили? Мета-ритм…
– На сегодня все. Прошу прощения, но у меня еще полно работы.
– А-а-а, – снова повторил его собеседник. – Ну да, конечно… Техническую часть показаний я солью себе в машину, а, так сказать, художественная…
– Я заброшу вам дискету. Контрольку.
– А-а-а, – повторил собеседник в третий раз. – Прощайте, завидую высокому качеству вашей работы…
Человек в замше никак не отреагировал на комплимент; дверь кабинета беззвучно закрылась.
Тогда, сидя перед темным экраном, он устало опустил голову на сплетенные пальцы.
И просидел так почти час. И хорошо, что в это время никто не видел его лица.
(…Их было четверо.
Собственно, их могло быть и больше. Еще издали, завидев бетонную развалину и решая, как быть дальше, он знал, что эта встреча произойдет, однако рассчитывал, что здесь удастся договориться.
И вот теперь ясно, что нет, не удастся.
И эта толстая женщина в платке, стоящая в дверях с дротиком в руке. И этот безбровый, с выжженной солнцем лысиной, и этот молодчик с самострелом, наверное, сын, и еще громила с черной повязкой на шее, будто бы в трауре по назойливым чужакам, во все времена пытавшимся перейти здесь через рубеж, и по тем, кто еще попытается…
– Нам надо пройти, – сказал бродяга, обращаясь к лысому.
Слова ничего не решали.
Слева была скала – почти вертикальная стена в пучками колючей травы в редких выемках. Справа – обочина разбитой дороги, заросли черных шипастых кустов и полуразваленный бетонный дом. Жилище и контрольно-пропускной пункт одновременно.
– Нам надо пройти. Мы никого не трогали.
Слова были ширмой, прикрытием, позволяющим ему тянуть время. Чтобы успеть оценить расстояние до молодчика, и до громилы с черной тряпкой, и заглянуть в дуло самострела, и понять почти с отчаянием, что нет, один прыжок здесь ничего не решит, он слишком выгодная мишень, и Махи тоже…
– Пошел прочь, – красивым певучим голоском сказала толстуха с дротиком.
Самострел в руках молодчика перевел взгляд с бродяги на его спутницу и обратно; маленькая ладонь, которую бродяга сжал слишком сильно, сделалась совсем мокрой.
– Ни фига, – задумчиво сообщил хозяин самострела. – Пришел – значит пришел. И девка тоже. Нам надо девку.
Лысый поморщился. Громила оскалился. Толстуха хмыкнула, и бродяга понял вдруг, для кого предназначен дротик в ее руке.
Как только эти трое решат, что разговор окончен…
Махи. Мокрая ладонь в его руке. Собственно, для нее дротик толстухи предпочтительнее, чем…
Он перевел дыхание.
Глядя издали на бетонную развалину, он предполагал, что так может случиться. Просто у него не было выхода, потому что возвращаться…
Возвращаться.
В принципе, если он повернется и пойдет прочь – ему могут выстрелить в спину, а могут и не выстрелить. Их слишком интересует Махи…
А ей возвращаться совсем нельзя. Некуда.
Будто прочитав его мысли, девочка крепче сжала его ладонь; как бы объяснить ей, что она должна броситься на обочину? Внезапно? Чтобы очистить ему пространство?..
Теперь он смотрел на молодчика.
На его палец, лежащий на спусковом крючке.
– Или живым?.. – раздумчиво предположил громила. Лысый поморщился снова:
– Хватит вони…
Палец, лежащий на спусковом крючке, дрогнул. Мышца получила приказ сокращаться; надо полагать, для молодчика это было привычное движение, он нажимал на курок так же часто, как подносил ложку ко рту…
Махи упала на обочину. Вернее, она все еще падала, отброшенная грубо и резко, а бродяга успел кинуться на дорогу и откатиться в сторону, и там, где только что впечаталось в пыль его тело, поднялся взметенный пулей фонтанчик.
Первый бросок.
Толстуха все же кидает свой дротик – в него, вернее, в то место, где он был только что. Молодчик передергивает затвор, лицо перекошено; лысый и громила кидаются одновременно – и мешают друг другу.
Второй бросок.
На выжженном лице лысого – азарт охотника. В левой руке – крюк-кинжал, бродяге известен был этот выпад, в случае удачи нападающий не просто вспарывает противнику брюхо, но тут же и выцапывает крюком внутренности…
Бродяге казалось, что он видит, как тело человека с крюк-кинжалом размазывается в воздухе. Замедленная съемка наоборот – бродяга видит его очертания не в том месте, где оно только что было, а там, где оно через долю мгновения будет… Будто лысый плывет в киселе, вписывает себя в заранее подготовленный контур, ведь если стрела выпущена из арбалета – нетрудно угадать ее мишень, если камень падает вниз – легко увидеть, где он коснется травы…
