Марина Дяченко - Скрут
Дыхание ветра – холодного, почти осеннего. Темнота; Игар содрогнулся. Дознавателя уже не было рядом – темная фигура неслышно проскользнула в отворившуюся дверь. В Сердце Гнезда, где Птица.
Три долгих дня Игар засыпал средь бела дня, ночами по десять раз выходил по нужде, кашлял, маялся, не доедал свою порцию и просил у повара травок «от живота». На четвертую ночь он в который раз вышел во двор и выбрался через окошко кладовки на плоскую крышу кухни, где стояли в ряд закопченные трубы, где из вытяжек пахло съеденным ужином, жильем и дымом. Неслышно ступая по просмоленным доскам, он прошел к противоположному краю крыши и присел на корточки, отмеряя расстояние до ограды. Один прыжок, протиснуться между толстыми прутьями по верху стены и спрыгнуть с высоты трех человеческих ростов. Не очень страшно.
Звезда Хота смотрела, издеваясь и подстегивая. Хорошо, что ограда выбелена известью – виднеется в темноте. Хорошо, что Отец-Разбиватель сегодня был особенно напорист, а Отец-Научатель, царствующий в комнате с длинной скамьей и скрипучими перьями – особенно дотошен. Игару не приходилось прикидываться измотанным и сонным – он и правда очень устал, и Отец-Дознаватель, поймав его взгляд, читал там настоящую усталость и тоску. Тоску поражения…
Он заморочил-таки всевидящего. Он ушел от Дознавателя; уйти от тех семерых, что ждут его с веревками и ножами, будет проще. Один прыжок – преодолеть страх высоты, перемахнуть через эту черную полоску пустоты и не думать ни о карцере, ни о саблях, ни об Обряде Одного Удара, который придуман специально для крученых…
Он закрыл лицо руками и вспомнил Илазу. Не затравленную Илазу в коконе серой паутины – ту серьезную девчонку, которую он, он первый научил смеяться взахлеб…
На крыше особенно не разбежишься. Он оглянулся на звезду Хота острую, как гвоздик – набрал в грудь побольше воздуха, сжал потные кулаки, разбежался и прыгнул.
Темнота обманула его. Он не допрыгнул на какую-нибудь ладонь успел ухватиться за край стены, но за самый край. Судорожно подтянулся, цапнул за железный прут наверху каменной ограды – и чуть не закричал, потому что металлический стержень оказался скользким, как рыбина.
Рука соскользнула. Игар повисел еще несколько секунд, держась одной только левой рукой и пытаясь стереть с ладони правой липкую и скользкую мазь – а потом пальцы левой соскользнули тоже, и, обдирая живот о белые камни ограды, он рухнул вниз.
Он приземлился на ноги и вполне бесшумно – правда, в этом ему помогли. Помогли чьи-то руки, подхватившие его под мышки и замедлившие его падение у самой земли. И сразу после этого мертвой хваткой сдавившие плечо.
Он сидел в темноте на корточках, слушая звон в ушибленных ступнях и поражаясь полной немоте и мыслей, и чувств. Что должен чувствовать человек в такой ситуации? Страх, наверное…
– Вставай.
Он покорно поднялся. Звезды Хота на видно из-за высокой стены кухни; звезда не увидит его поражения. Не расскажет Илазе.
– Пошли.
Куда?!
Через весь двор. Какой долгий путь. Так хочется пройти его поскорее – и пусть он подольше длится, потому что всей жизни и осталось, что этот путь через двор. Там, впереди, ждет нечто худшее. Теперь разговоры закончились; теперь кара.
Отворилась низенькая, незнакомая дверь. Он еще не бывал в тех помещениях Гнезда, где наказывают. Ничего, теперь побывает.
– Вперед.
Подземелье. Винтовая лестница. Еще одна дверь, железная, с налетом ржавчины; Игара затрясло, когда он разглядел огромный тусклый замок на толстых скобах, похожих на уродливые уши. Этот замок не открывается неделями… Здесь же мхом все поросло, Святая Птица…
– Вперед.
Голос Дознавателя равнодушен и глух. С таким же успехом можно молить о снисхождении железные скобы в форме ушей.
Коридор показался бесконечно длинным. Он потерял всякое представление о расстоянии, он бредет под землей, как барашек на бойню, долго, очень долго… А впереди колышется его собственная тень, уродливый пересмешник. А в руках идущего следом человека ровно горит факел. Легче снести гнев, чем холодное равнодушие. Лучше бы он этим факелом да Игару в затылок…
– Стой.
Он остановился. Пришли, значит. Что теперь?!
– Повернись лицом к стене.
Он послушно повернулся. Стена оказалась выложенной камнем – очень старым и очень замшелым. Зеленая, как лес. Увидеть бы лес еще когда-нибудь…
Тихий скрежет, о котором Игар не знал, откуда такой звук мог бы взяться. Не дверь открывается, нет… Разве что каменная дверь, замшелая, как эти стены…
И сразу же пришел ветер. Холодный и сырой, пахнущий травой и хвоей. Зубы Игара, до этого мужественно сжатые, сами по себе отозвались на резкую волну озноба, зашлись частой дробью. Холод, который на самом деле жар…
– Теперь обернись.
Они стояли перед проломом в стене. Очень ровным треугольным проломом; вверх уводили крутые ступеньки, оттуда, снаружи, несло ветром, и на краешке светлеющего неба неохотно гасла звезда. Возможно, именно Хота.
– Вперед.
Верхние ступени терялись в траве. В серой мути высились грузные, как колонны, сосновые стволы, и где-то там, в высокой кроне, попискивала ранняя пташка.
Лицо Дознавателя было рядом. Такое же серое, как рассвет, бесстрастное и осунувшееся, и только щека вдруг задергалась сама собой. Дознаватель с усилием придержал ее ладонью:
– Иди. Да простит тебя Птица.
Глава седьмая
…Кто обошел все местечки провинции Ррок? Кому случалось бывать и во дворцах и в свинарниках, кто до дна обшаривал городские трущобы, кто прочел все надписи на всех могильных камнях?
Не такого человека. Есть дважды выносливые и трижды любопытные, есть бродяги и странники – но провинция Ррок слишком велика. Слишком глубоко это море, и слишком быстро ходят по небу звезды.
Дабат.
Такой травы он не видел никогда в жизни.
Любой лепесток был неестественно ярок и мясист. Любой стебель казался толще и темнее, чем это привычно глазу; весь луг лоснился изумрудным, сочно-зеленым, и странно тяжелые соцветия клонились к земле.
Игар потянулся за ромашкой – отдернул руку, не решаясь сорвать. Это не ромашка. Огромный, ядовито-желтый в центре, со слишком длинными белыми лепестками, страшноватый цветок…
Святая Птица. А ведь столько лет прошло. Столько лет…
Он вспомнил, как парень, подвозивший его, насупился, когда речь зашла о битве под Холмищами:
– Так… Холмами их теперь только в казенных бумагах и обзывают. А по-простому – Кровищи… Так и зовут.
«…Ищи. Скоро три десятка лет, как она родилась в селении Холмищи, которое известно случившейся рядом битвой. Вряд ли теперь она вернулась на родину – но ищи и там тоже. Торопись…»
Кровищи. Тела тех воинов давно стали землей. Их оружие лежит здесь же, под мясистыми цветами, и сытая, жирная трава трогает корнями их кости. Это место удобрено так, что, кажется, из сорванного стебля тотчас хлынет густая кровь…
Игар повернулся и зашагал к поселку. В обход холма и в обход зеленого луга.
Он и здесь готов был к неудаче; в десятках селений он тысячу раз задавал один и тот же вопрос, а в ответ лишь пожимали плечами, морщили лбы, отрицательно качали головами: не слыхивали о такой… Сроду не слыхивали…
Старуха, которую он спросил первой, прищурилась:
– Погоди-погоди… Это вроде как… Вроде как было такое дело, Бобры, те, что у них поле косое от дороги справа, они так девчонок называли… То Тиар, то Лиар… Давно, правда… От колодца налево сверни, там спроси – тебе Бобров покажут…
Он спросил – и ему показали. Во дворе указанного дома резали кур.
Круглолицая женщина несла из загончика курицу – пеструю, роняющую рыжие пушинки, истошно кудахкающую; женщина крепко держала пленницу за бока, а у дубовой колоды ждала девочка, подросток лет тринадцати, с полукруглым, как луна, топором.
Поучая девочку – видимо, дочь – женщина положила курицу на колоду; выслушав наставления, девочка кивнула, перехватила птицу своей рукой, примерилась и сильно тюкнула топором.
– Держи! Да держи же!..
Игар прекрасно знал, что случится, если девчонка выпустит сейчас обезглавленное тело. Бьющаяся в конвульсиях курица зальет кровью и ее, и мать, и весь двор; на своем веку он срубил не один десяток кур – а тут вдруг отвернулся. Неизвестно почему.
Может быть, слово «Кровищи» не дает ему покоя? Может быть, ему глаза застилает красным, и кровь мерещится на чистом, там, где ее и быть-то не должно?..
…А что испытывает скрут, сидящий в паутине? Паука, который бинтует муху, жестоким не назовешь. Жесток ли скрут?..
Волки, с зимнего голода становящиеся людоедами, так же невинны, как жующий травку ягненок. Лучше бы тот, в паутине, был просто зверем. Было бы легче. Спокойнее.
– …Да чего тебе, а?
Кажется, окликали уже не первый раз. Круглолицая женщина стояла у забора; от куриного загончика слышалось возмущенное кудкудахтанье девчонка вылавливала следующую жертву.
