Мария Семенова - Валькирия. Тот, кого я всегда жду
Я напряглась что было сил и сумела кое-как шевельнуть правым плечом, выставить из широкого ворота. Навстречу острой игле, смазанной ядовитыми зельями… Лицо, освещённое пламенем, приблизилось ещё на полшага. Я смотрела не отрываясь. Я определённо видела его раньше. Неторопливо ступая, в обличье Перуна шёл ко мне Тот, кого я всегда жду. Точно такой, каким я не раз встречала его во сне. Я рванулась к нему и с немым отчаянием взмолилась: не исчезай, не уходи, дай хоть мало полюбоваться тобой, дай огнём твоим согреться хоть мало!..
Он сел на скамью подле меня, и сквозь него я явственно видела того, другого Перуна, оставшегося у стены черепов. Но когда он взял в ладони моё лицо, я столь же явственно ощутила прикосновение жёстких мужских рук и шедшее от них живое тепло. Он наклонился совсем близко ко мне, и я жалела больше всего, что не могу обнять его, прижать к своей груди его голову и никогда больше не отпускать… Он поцеловал меня. Очень бережно и один-единственный раз, а я и словечка сказать в ответ не могла… Потом он вправду отвёл с моего плеча ворот рубахи и — не иглой, остывшим мажущим угольком — положил на белое тело священное соколиное знамя. Осыпятся чёрные крошки, но я буду знать его там, ибо знаки на теле со временем всё равно истираются, если нету знака в душе.
Он ещё раз провёл рукой по моему лицу, и я послушно закрыла глаза, но не перестала видеть ни его, ни деревянного Перуна подле стены. Постепенно они снова начали сливаться в одно.
Когда дурман спал с меня окончательно, я лежала в дружинной избе, на нижнем ложе под одеялом. В самой избе, а не в горнице; я поняла это по голосам и запаху дыма. И на мне был воинский пояс, я ощущала его, как объятие. Его застегнул мне Тот, кого я всегда жду. Я вспомнила руки, гладившие моё лицо, и по всему телу прошло радостное тепло, похожее на боль. Каким ты, воинский Бог, явился Яруну? И Блуду, когда его опоясывали?
Потом я почувствовала людей подле себя. Парни благоговейно молчали, ожидая, пока я проснусь. Я улыбнулась, не открывая глаз: мне совсем не хотелось пускать привычный мир туда, где я всё ещё находилась. Ярун и ребята страсть желали бы знать, что там было и, главное, как поступил со мною стоявший у стены черепов. Ну нет уж. Я разрешу им взглянуть на соколиное знамя, но ни за что не стану рассказывать о Перуне. Дедушка понял бы. Ярун, может, поймёт, другие… посмеются, станут болтать… чего доброго, дознается вождь!
…Вот и прошла я все испытания, сделалась кметем. Говорят даже, будто само это слово, кметь, родилось из другого, давно забытого и означавшего — посвящённый. Теперь и меня принял Перун, приняли незримые покровители здешней дружины. Я ждала: будет счастье, когда это случится. Ведь я прошла путь, который сама себе избрала, никто не неволил.
Я долго раздумывала, чего же мне всё-таки не хватало, и наконец поняла. Я согласна была ещё раз на всё — прожить зиму в служении, вновь встать под копья, даже биться опять с самим воеводой… лишь бы вновь, хоть в дурманном сне, повстречать Того, кого я всегда жду.
Я пыталась вспомнить лицо и, конечно, не вспомнила. Только глаза. Гордые были глаза, суровые… и горестные. Я подумала: а если мы с ним разом снились друг другу, оба рвались навстречу и не могли сойтись потому что жили в разных мирах? И он, мудрый, знал это всегда, а я догадалась только теперь?..
Судьба не зря зовётся судьбой: она редко расспрашивает, чего хочется человеку, и с ней не поспоришь. Какому Богу молиться, какие жертвы готовить, чтобы дал видеться хотя немного почаще?..
Вождь Мстивой внимательно осмотрел доставшееся мне знамя и недовольно нахмурился, и я испугалась, но он пожал плечами и промолчал. Даже ему не с руки было перечить Богам.
Последний из новых воинов побывал в неметоне как раз перед купальскими праздниками. Я не знаю, нарочно подгадывал вождь или само так получилось. Должно быть, всё же подгадывал.
Купальская ночь всегда короче других, потому что наутро Даждьбог правит свадьбу с девой Зарёй и не может уснуть, думая о любимой. Солнце толком и не заходило, лишь ненадолго пряталось за вершинами леса, выбери высокую горку и глянь с неё, как раз и увидишь пригожего юношу, купающегося, готовящего себя для невесты. Говорят, что на юге, там, где стоят сильные города и живёт много народу, Даждьбогу каждый год дарят красную девушку — топят в реке. Люди думают, что так верней сбудется небесная свадьба, обильней удастся зрелое лето. У них там засевали хлебом большие поля. Мы, северные словене, были слишком малы числом, да и жили всё больше лесом, не пахотой.
Стали бы собирать невесту Даждьбогу, разве что если бы среди лета ударил мороз. А в обычные годы делали так избирали самую милую, одевали в праздничные одежды, давали в белые руки миску блинов и ковшичек мёда и девка с поклонами входила в воду по грудь, протягивала угощение солнышку, непогасимо светящему из-за кромки лесов… Потом возвращалась.
Дома с таким подношением отправляли обычно меня. Я никогда не была красивей Других, а уж милой меня и дедушка не называл — но зато не липла к парням, и все это знали. В роду Третьяка купали, понятное дело, Голубу. Я уже сказывала, как легко сбежал с неё стыд неправого наговора. Едва не быстрей, чем вода с пупырчатой кожи. Была она вновь удивительно хороша, а разодели её… я тайно вздохнула о вышитых платьях, слежавшихся в горнице на дне сундука. Два дня перед тем я провела в кузне — под стук молотка переделывала кольчугу, подаренную наставником, кроила железную рубаху, до крови изодрала себе всю шею, а чёрных рук не выбелила даже баня. Вот такой наряд я отвоевала, меч да боевую броню. Неужели только затем, чтобы вздыхать о девичьем платье?
Я сидела меж побратимов, я впервые смотрела со стороны на священную купальскую пляску, на летящие длинные рукава и расплетённые косы… и счастье опять было далеко впереди, недосягаемое, как раньше.
Два вождя, Третьяк и наш воевода, скатили с горушки солнечное колесо. Скатили отменно, не оступились, не уронили. Пылающим свергли в воду с обрыва, на благоденствие и достаток деревне. Тогда под завитыми берёзами начали возгораться костры, и парни с девчатами принялись об руку прыгать сквозь пламя: Огонь Сварожич, младшенький брат Перуна и Солнца, гадал им о любви. Голуба переменила мокрое платье на новое, чуть ли не краше, и всё похаживала вокруг воеводы. Ждала, чтобы варяг крепко сжал её ладошку в своей и пронёс над костром в крылатом прыжке. Он мог перепрыгнуть самый высокий костёр, держа её на руках.
Девичьей надежды не разглядел бы только слепой, но вождь к Голубе так и не повернулся. Я рассудила: всё потому, что возле костров было слишком много берёз. Я даже подосадовала на Голубу. Ей ведь ни о ком не было печали, лишь о себе. И если подумать как следует, зачем бы Мстивою Ломаному прыгать через костёр? Любую поманит, и та бегом побежит, и прежний жених счастливицу не осудит…
Я в глубине души знала, что он никого не станет манить. Он даже для праздника не сменил печальной рубахи. Там на плече заплатка была, которую я положила. Мне всё казалось, она получилась очень заметной.
Голубе прискучило наконец. Обидясь, надула пухлые губы — и только блеснули на шее цветные пёстрые бусы: убежала веселиться. Не впусте же такую ночь коротать.
Ковши ходили по кругу, опоражниваясь и вновь наполняясь. Вчерашние отроки пьянели не столь от вкусного хмельного питья, сколь от одной-единственной мысли: сбылось!.. Для многих то наступил достигнутый верх жизни, дальше не возрастут, только заматереют. Я смотрела немного со стороны. Я до смерти тянуться буду к несбыточному. Я уже знала.
Из прозрачных потёмок изникали весёлые девки, брали за руки побратимов, тянули плясать, целоваться возле костров. Таков купальский обычай: все парни с девчонками друг другу невесты и женихи ночь напролёт, по самое утро. Но у кого дойдёт дело до клятв у воды, под святыми ракитовыми кустами — от клятвы нету отхода, нынешним клятвам само Солнце свидетель.
Несколько раз мне на глаза попадалась Велета. К сестре вождя ни один парень не смел подойти, даже самый удатный. Они сговаривались с Яруном нынче ночью просить друг друга у грозного воеводы. Теперь Даждьбог, верно, уже утирался после купания полотенцем, что вышила ему дева Заря, мой побратим всё ещё сидел у костра, веселился долгожданным веселием среди мужей, а Велета ходила терпеливо кругом. Ярун видел её, кивал головой — иду, мол, — но ему снова протягивали круговой ковш, и он оставался. Захочет встать, и поневоле придётся, как старому деду, опереться оземь рукой… Ох, не одобрит вождь, которого хмельным не видел никто!
Наконец Велета не выдержала. Покрылась пятнистым румянцем, подошла к побратиму, склонилась, что-то сказала. Ярун поднял вихрастую голову, взглянул на неё и засмеялся:
— А ну тебя! Теперь у меня всякая на шее повиснет… Велета отшатнулась от него, попятилась прочь…
