Аше Гарридо - Видимо-невидимо
Так сказал рыбак:
— Где теперь искать твою шкурку? Видно, злой человек ее забрал. Оставайся в моем доме, если хочешь, будь мне женой. А я буду любить тебя всю жизнь.
Вздохнула дочь Морского царя, вытерла волосами заплаканное лицо, полными тоски глазами взглянула на Родерика.
— Что же делать мне? Одна погибну среди людей. Ты, видно, добрый человек, останусь с тобой жить.
Сказала так и тяжело вздохнула о море, куда уж ей вовек не вернуться.
Дрогнуло тут сердце Родерика от жалости и рука потянулась к полке — но удержал ее, обнял ею девушку за плечи, прижал к себе, поцеловал. Или ей тосковать до самой смерти, или ему, если отпустит ее. Не решился, сказал себе: завтра отпущу. А потом: через год признаюсь. И еще через год. И когда дитя выкормит. И когда других детей…
Так годы прошли, дети подросли, стал Родерик уже не юношей, но зрелым мужем. А жена его все тосковала, выходила на взморье одна — слушать ветер и волны, слушать голоса милых братьев и сестер, зовущих ее, потерянную. Иногда и видела их издали, но не могла приблизиться к ним. Радовалась только когда смотрела, как танцуют на берегу ее дети, смуглые и кареглазые, когда слушала их дивные для людей земли песни. Но и сквозь эту радость проступала печаль.
Однажды собрался Родерик в море, поцеловал жену, детей — и на берег, к лодке. Вдруг ему заяц дорогу перебежал, дурная примета! Остановился Родерик: не вернуться ли домой от беды? Осмотрел внимательно небо, послушал ветер и говорит:
— Какие бури я видывал, а это не буря, так, ветрено только.
Столкнул лодку и уплыл в море.
А погода разыгралась не на шутку, ветер свистел и выл, так что в доме все встревожились, а младший сын выскочил наружу, посмотреть, не видно ли отца. Мать за ним: не случилось бы беды. Подхватила на руки, внесла в дом, а дверь не закрыла еще за собой. Ветер дверь схватил и стукнул ею так, что дом весь задрожал, полка над дверью покосилась и с нее соскользнула золотистая тюленья шкурка.
Худого слова не сказала о муже дочь Морского царя. Ничего вообще не сказала. Молча обняла детей, расцеловала, скинула свое платье земной жительницы, схватила шкурку — и бегом, бегом! В такой ветер все по домам сидели, никто ее нагую не видел, только дети ее бежали за ней в испуге. На берегу она накинула на себя золотистую тюленью шкурку, нырнула в волны и поплыла. Отплыла от берега, оглянулась на дом, в котором обнимал ее мужчина, на детей, которых выносила и вскормила, в последний раз посмотрела на них. И она уплыла далеко, далеко и, говорят, все пела от счастья, и песню ее соседи слышали и запомнили.
А Родерик вернулся, когда уже стемнело. Еле вырвался из волн морских, еле добрел до дома наперекор ветру. Вошел, увидел, что очаг остыл — и кинулся к двери обратно. А полка косо над дверью висит, а сердце кричит от горя. Раньше, чем руками ощутил пыльную пустоту на полке, сердцем уже знал, что ушла его царевна в родную страну. Дети ему рассказали, как простилась с ними мать, как в последний раз поцеловала их, убежала и обернулась тюленем на морском берегу.
Слушал и плакал Родерик, плакал и говорил:
— Заяц ведь перебежал дорогу, предупредил меня. Зачем я не вернулся, упрямый дурак? Не было мне везения, и в бурю попал, и рыбы не наловил, а тут такое еще несчастье…
До конца дней не мог забыть свою любовь, горевал, больше не женился. Так и прозвали его соседи отцом тюленей, и потомки его никогда тюленей не обижали: негоже охотиться на родню.
Вот и всё.
— У нас тоже рассказывали похожее, только по-другому, — сказал Кукунтай. — Как будто жил человек совсем один и встретил девушку-тюлень и уговорил ее пожить с ним семь лет, а потом отказался отпустить, хоть обещал. Спрятал ее шкуру. Говорит: ты сына оставишь без матери, меня оставишь без жены! И спрятал шкуру.
— И что? — спросил Мак-Грегор.
— Ушла, — пожал плечами Кукунтай. — Разве можно судьбу обманом отнимать? Сын нашел ее шкуру и отдал матери.
— Да что вы все заладили о тюленях, — сердито засопела Ганна. — У нас Мотря рожает. Расскажите уж что-нибудь про свиней, только чтобы хорошо кончилось.
Все замолчали, задумались.
— Я знаю, — сказал мастер Хо. — Только не про свиней, а про коров, а уж как кончится, так и кончится, я не виноват.
— Ну давай про коров, — с подозрительностью в голосе согласилась Ганна.
— Давай, Хо, расскажи, — улыбнулся Видаль. — Не смотри, что Ганна сердится. Мне вот интересно узнать, какие в ваших краях коровы…
— Ну не то чтобы в наших… и не то чтобы коровы…
— Ну вот, я так и знала!
— В горах водятся черные такие, косматые, рога вот так… Копыта плоские у них, хорошо по слежавшемуся снегу ходить и рыть его хорошо. Люди там странные живут, мужчины у них не женятся, у них женщины мужей себе берут, сами в доме хозяйки, всем распоряжаются. И вот жил там однажды мальчик, пас этих коров — не коров…
— А вот что мне покоя не дает!.. — ни с того ни с сего завелся Видаль. — Что за милая земля у тебя, Хэмиш? Где это было и когда? Ладно, про «когда» вопрос темный, времени много всегда, но не все востребовано. А вот где? Где это могло быть? Знаешь ты такое место, которое можешь назвать «милой землей»?
— Ну… вот так говорят: милая земля, — Мак-Грегор насупился, потер лоб. — Говорят так. Я не задумывался. Когда у нас дома про нее говорили, то всегда было понятно, что она не здесь и вообще… как-то далеко очень. Что не добраться до нее. Как будто не вернуться туда.
— Куда? Вот — куда? Ведь не только у тебя такое. Ганну вот послушать — тоже непонятно. Откуда что взялось… Или — куда всё делось?
— Я не знаю, — с сердцем ответил Мак-Грегор. — Я и не думал никогда о таком. Ну, сказки и сказки, в них всегда про то, чего не было.
— То-то и оно, что этого не было в каком-то месте, которого нет. Но ни одна сказка не говорит «никогда и нигде», а говорит «в старые времена» и «в милой земле». И что это за милая земля такая?
— Не знаю, — повторил Мак-Грегор. — Не знаю я, и сказать мне нечего.
— И я не знаю, — хмуро вставила Ганна, — и думать об этом не хочу, у меня голова кружиться начинает, а давай лучше пусть расскажет Хо про тех коров.
— А в каких горах они водятся? — не унимался Видаль. — Что за люди там живут? Я везде был, где только живут люди, и где не живут — тоже бывал. Но про таких не слышал даже. Тоже небось в старые времена в далекой земле?
— Да, мальчик, — вдруг сурово ответил Хо. — В старые времена в далекой земле, суровой и неприступной для чужака, но милой своим детям… Там жил когда-то мальчик, пас в горах черных косматых коров — и однажды пришла к нему звезда с неба.
Видаль посмотрел на него, открыл было рот — но передумал, сжал губы, прикусил. Птица, высунув длинный нос из-за пазухи, собиралась, видно, что-то сказать вместо него, но Видаль взъерошил пальцами мелкие перышки на ее голове и тихонько втолкнул обратно за пазуху.
