Татьяна Мудрая - Доброй смерти всем вам…
И вот нынче я сижу во внутреннем дворике с книгой, слушаю азартные вопли наших скалолазов по стенкам и древолазов по яблоням — и думаю над очень многими вещами.
Приборы для искусственного вынашивания универсальны: дирги попадают внутрь начиная примерно с недели внутрикожного, человеческие детёныши — обычно с двух месяцев внутриутробного развития. Очень редко — раньше. Натурально, питательная среда различается. Однако нашим детям никогда не дают донорскую кровь — вообще никакую. Самое большее, подкармливают перорально женским или кобыльим молоком: не образуют в желудке грубых хлопьев, впоследствии помогают легко привыкнуть к человеческой пище.
А вот слабым человечкам, как правило, ихор вливают. Не прямо в вены, конечно: в жидкость, имитирующую маточные воды.
Первый и единственный раз, когда мы рискнули добавить ихор прямо в кровь, случился тогда, когда я заставила отца принять ребёнка Маннами. По пластиковой пуповине минут пять от силы текла смесь двух жизненных влаг: какого-то смертного добровольца и моей собственной. Ну да, я и позже чувствовала себя особо ответственной за эту крупицу жизни, до ужаса микроскопическую и готовую вот-вот погаснуть. Как будто бы то было и моё дитя.
Но когда все мы убедились, что малыш процветает, что его давно уже можно высвободить из колыбели и отдать людям, сработали совершенно иные рефлексы. Да, разумеется, родители стремятся подольше задержать рядом свою плоть и кровь, им никогда не кажется, что они преподали дитяти слишком много уроков. Но в голове диргов куда отчётливей, чем в смертных ушах, звучат слова Пророка Джебрана:
«Ваши дети — это не ваши дети.
Они сыновья и дочери Жизни, заботящейся о самой себе.
Они появляются через вас, но не из вас, и, хотя они принадлежат вам, вы не хозяева им.
Вы можете подарить им вашу любовь, но не ваши думы, потому что у них есть собственные думы.
Вы можете дать дом их телам, но не их душам, ведь их души живут в доме Завтра, который вам не посетить даже в ваших мечтах.
Вы можете стараться быть похожими на них, но не стремитесь сделать их похожими на себя. Потому что жизнь идет не назад и не дожидается Вчера.
Вы только луки, из которых посланы вперед живые стрелы, которые вы зовете своими детьми.
Лучник видит свою цель на пути в бесконечное, и это Он сгибает вас своей силой, чтобы Его стрелы могли лететь быстро и далеко.
Пусть же ваше сгибание в руках этого Лучника будет вам в радость!»
Вот лишь почему, а не потому, что лишь смертные могут и имеют право обучать смертного, мы бросили дитя в холодную купель жизни и даже не оглянулись на то, как оно там плавает. Боясь куда больше испугать? Страшась элементарно сглазить?
И это несмотря на то, что за всеми прочими своими сиротами наша семья присматривала достаточно долго.
И это — вопреки той интимной связи, которая дважды соединила меня с сыном погибшей японки.
Нет, вовсе не вопреки. Согласно. Ибо мы, дирги, не имеем права говорить: «Это моё, и это моё же». Кардинально отличаясь таким от людей.
Но сейчас я думаю вот что. Не допустили ли мы тогда некоей фатальной ошибки?
Подменив благородный расчёт — низким суеверием?
22. Ингольв
Наконец, слово беру я, Волк Короля. Один из горстки уцелевших.
Реального, тяжеловесного золота катаров оказалось не так уж много, и почти всё оно было потрачено в первые же десятилетия после разгрома. Нашей сошедшей с костра десятке понадобились неимоверные усилии для того, чтобы просто спрятаться и выжить, потом — излечиться от ожогов и ран. Лишь в эти страшные годы мы поняли, что кровь ближних способна отчасти исцелять наши страдания. Догадались, что мы не из тех, которым на костре была дарована благодать небесной жизни, — и по сути никогда таковыми не были. Мы ощутили себя полузабытой легендой, которую волей или неволей вызвали к жизни.
Те четверо из нас, кто отправился на север, стали неотъемлемой частью полуостровного народа, который до сих пор не ощущает себя в полной мере Францией. Растворились в ней, хотя по-прежнему лелеют свою гордость и помнят, что именно таких, как они, звали королевскими лограми. Ещё трое, брат и сестра, остались на родной земле, дабы чтить развалины на вершинах холмов и безымянные могилы. Погребальные поэты, звали их прочие из нас. К подобному решению их подтолкнуло ещё и то, что увечья и боль были поистине ужасающими: прочие восемь пострадали куда меньше. Месть палачам, на которую поэты обрекли себя, изменила их внешний облик и внутренний склад настолько, что в дальнейшем из них родилось, по сути, иное племя. И к тому же затемнила родовую память.
Мы же двое, Ингольв и Гудбранд, отец и сын, — пустились в странствия, дабы отыскать себе подобных. Тогда нам ещё казалось, что роду позарез необходимы женщины.
К слову, так оно и было — но не в обыкновенном смысле. Страх остаться без потомства отодвинулся, как только мы убедились в своём долголетии. К тому же в Скандинавии нам посчастливилось отыскать подруг, прекрасных ликом и статью, которые искренне считали себя бесплодными, не подозревая об иной своей природе. «Совершенные», подобные лангедокским учителям, не проникали так далеко на север, а лишь они одни могли выделить старую расу и как должно обучить её детей. Церковь Белого Христа готова была лишь подавить любую непохожесть на остальных.
В честь наших дам, кровных сестёр Йордис и Йорунн, мы тоже взяли себе имена, принятые в Скандинавии: по сути языческие, несмотря на торжество христианства.
Обычай, выделяющий наш род из прочих, сохранился до сих пор. Как и самоназвание «дирги», которое мы немного позже подхватили в стране Эйрин.
Окончательное наше прозрение наступило в Германии, где мы попали в разгар тамошнего Возрождения, церковного раскола и охоты на ведьм.
Как ни странно, нам четверым не угрожало почти ничего — сверх того, что нависло над всеми и каждым.
Напротив, первые из вышедших на нашу общину дознавателей предложили нам своего рода сотрудничество.
Эти люди неколебимо верили в могущество дьявола и в то, что ему дана практически полная власть над грязной человеческой плотью. Но вовсе не были злобными тварями, которые наслаждаются видом чужих мучений. Они старались всячески ограничить пыл доносчиков и усердие тех, кто пытал. И вряд ли сами в полной мере догадывались, какова сила тех мучений, которым подвергались обвиняемые в ереси и колдовстве. По крайней мере, кое-кто из них так боялся, что им овладел Враг, что добровольно призывал на себя подобные кары. Фанатики, сказали бы люди двадцать первого века, — но, по крайней мере, фанатики честные и порядочные. Идущие до конца.
