Эдвард Дансейни - Благословение пана
Хотя впрямую викарий не приказывал своим прихожанам уйти с опасного пути, все же он прочитал две первые заповеди с редкой для него торжественностью. Да еще после первой заповеди, которую он произнес взволнованным высоким голосом, викарий сделал паузу, чтобы божественные слова глубоко проникли в души людей. Наверное, они проникли, однако в дни бедствия нужно больше, чем это. Когда служба закончилась, Августа ни словом не обмолвилась о проповеди, но викарий знал: его жена поняла, что он готов действовать. И он будет действовать, когда придет Перкин.
Вновь им встретились выходившие из церкви мистер и миссис Даффин, но Томми с ними не было.
– У вас ведь сегодня занятия в воскресной школе? – спросил викарий. – Правильно, миссис Даффин?
– Знаете, сэр…
– Да, правильно. Она сама сказала утром, – ответил Даффин вместо жены. – Она придет, сэр.
– Знаете, да, я приду, – проговорила миссис Даффин, – но…
Это все, что викарию надо было знать.
– Ну и хорошо, – сказал он.
Придя домой, Анрел с веселым видом уселся за обеденный стол, чего с ним не бывало уже довольно давно. Воскресная школа, в конце концов, более, чем уравновешивала отсутствие из-за миссис Энд обычной школы. Пока работает воскресная школа и люди приходят в церковь, еще есть надежда на правильную жизнь в приходе, какой бы враг ни вторгся в него. Если миссис Даффин не покинет воскресную школу, если оправдаются ожидания, связанные с Перкином, то все еще можно будет поправить. Викарий несколько приободрился, однако Августа молчала и на лице у нее было такое выражение, что если поглядеть не впрямую, а украдкой, то можно было уловить выражение откровенного ужаса.
Так или иначе, но время тянулось невыносимо медленно; около трех викарий вышел из дома, чтобы приободриться самому и ободрить тех, кто соберется в маленькой комнатке, в которой, по его представлению, христианство должно было еще долго одерживать верх над язычеством. По дороге ему не встретилась ни одна живая душа, пока не показалась миссис Тиченер, шедшая ему навстречу от воскресной школы. Старуха поняла, куда он направлялся.
– На вашем месте я бы туда не ходила, сэр, – сказала она.
– Куда, миссис Тиченер? – спросил викарий, думая, будто она не обратила внимания ни на его взгляд, устремленный на воскресную школу, ни на неторопливые шаги, не говоря уж о том, что ей якобы не по силам прочитать его невеселые мысли, а уж тем более сложить два и два, прежде чем он сам осознал эти два и два.
– В школу, сэр.
– Мне не надо идти в школу? Почему?
– Откуда мне знать, сэр?
– И все же почему?
– Так мне кажется, сэр.
Ох, уж эта деревенская таинственность, даже когда требуется ответить на совсем простой вопрос. Викарий постоянно наблюдал ее. Она была похожа на неожиданно встающую стену, да нет, примитивнее, на загородку от волка. Таким образом крестьяне ставили предел вторжению образованного человека, если вдруг пугались его. Миссис Тиченер хотелось что-то сообщить викарию, но вот он задал вопрос, и тотчас появился волк – поставлена изгородь, и теперь никакие уговоры не помогут. Что ей показалось? Что она напридумала? Неужели он обидит ее, если узнает ее мысли? Нет, не стоит и пытаться проникнуть в них. Надо самому пойти и посмотреть.
Миссис Тиченер все не уходила и глядела на него, будто желая ему помешать. Назойливая старуха: почему бы ей не рассказать, что она знает? Ну нет, для таких старух достаточно старых сказок, зачем им здравый смысл?
– Я бы не пошла, сэр, – повторила она, глядя ему в спину.
Проходя мимо окна, викарий увидел миссис Даффин, сидевшую за столом, и, насколько было возможно, классную комнату, в которой оказалось гораздо больше народа, чем обыкновенно. Пришло много пожилых людей, хотя детей тоже хватало. Миссис Даффин, в черной шляпке и с гагатовой брошью, сидела за столом, на минуту внушив викарию надежду на нерушимость привычного уклада; так на солдат, крепнувших духом в войнах былых времен, действовало неожиданно развернутое знамя. А потом викарию послышались странные звуки, и он замер на месте. Миссис Даффин говорила нараспев. Она говорила очень медленно. И не все слова были английскими. «Эгг, о, пан, пан, тон, тон», – произносила она. Потом перевела дух и начала заново. Викарию без труда удалось различить странный набор слов: «Эгг, о, пан, пан, тон, тон, лофон, Р. К. Д.». Больше ничего викарию не запомнилось. Однако и в этом был заложен определенный смысл. То одно то другое слово взывало к его памяти, словно старые колокола, напоминающие о Кембридже. Да! Это греческий язык. Викарий никогда не считал себя особо образованным, но кое-какие из греческих слов он помнил еще со времен учебы в Кембридже. Удивительно, как звуки греческой речи после стольких лет вновь напомнили ему о Кембридже и о лодках, и, Боже милостивый, о юности. Это был греческий язык – и где? В Волдинге! Что же она делает? Неожиданно викарий вспомнил слова. Несколько слогов, которые звучали в начале странного распева, соединились в слова, а слова составили часть фразы.
έγω παν παντων των λοφων Αρχαδιου βασιλευςВикарий не знал, что значит слово «λοφων», но, придя домой, справился в словаре, и оказалось, что это «склоны гор». Сам же он предположил, что это «долины», и был недалек от истины.
«Я, Пан из долин Аркадии, царь…»Так вот чему миссис Даффин обучала остальных. Это было так прекрасно и непонятно, и, ох, отвратительно, что все годы сохранялось у нее в памяти. Не сдержавшись, викарий громко крикнул:
– Проклятое благословение Пана!
Глава двадцать восьмая
ВООРУЖИВШИСЬ ДЛЯ БИТВЫ
Когда Анрел вернулся домой, Августа, сидевшая в кресле, лишь молча посмотрела на него, и он ответил на ее непроизнесенный вопрос:
– Ты права, я должен что-то сделать.
Когда он сказал, что должен что-то сделать, то не сказал, имея в виду врага, вышедшего против него, что для этого потребуются все его силы.
Августа кивнула.
– Ну почему, почему ему надо было объявиться именно у нас? – вскрикнул Анрел.
Его жена глядела на красивый горный склон, на сверкающую под солнцем траву, не примятую человеком, на все то, что вновь возродилось в первозданной красоте, несмотря на беспокойный девятнадцатый век. Весь день светило солнце, и только под вечер из леса поползли тени. В конце лета по склону побежит чабрец, как стайка светловолосых детишек, и всю ночь в воздухе будет стоять его густой аромат. А в начале лета цветет шиповник, и ветер повсюду разносит его благоухание, и Августа вдруг задумалась: интересно, как далеко оно чувствуется и вправду ли чувствуется или всего лишь мерещится в грезах, особенно в городах, где люди совсем ничего не знают о шиповнике. Люди наверняка ничего не чувствуют, а вот мошкара чувствует, та, у которой загораются зеленые глаза, когда она плывет на его ароматной волне. Гора и в самом деле красивая.
