Николаос - Ангелы молчат
— Ваша… подруга? — спросила я, с трудом сохраняя спокойствие.
— Да. Амайя. Что-то не так?
Он посмотрел на меня с вызовом. Но я и не думала его осуждать, только не сейчас.
— Нет, просто… Не понимаю, как я могла не знать, что ваша дочь — лунатик? — почти прошептала я.
— А почему вы должны были знать?
— Ну… мы же были подругами.
Тут Аттила впервые проявил сносные признаки жизни.
— Вы? С ней? Каким образом?
То ли я совсем запуталась, то ли у него неладно с памятью.
— Когда я училась в хай-скул, мы с Фок… с Фрэнси были близкими подругами. Вы не помните?
— Фрэнси? А при чем тут она? — Он взял в руки фото. — Вы подумали, что это Фрэнси? Нет… Она в детстве была светленькая… как Имоджен.
— А кто? — Я окончательно растерялась.
— Это другая моя дочь. Беати.
Кто?…
— Беати Форджа?.. — прохрипела я и схватилась за его стакан. — Ваша дочь?.. Извините, мне нужно выпить.
— Вы знаете Беати?
— Немного… — Голос не сильно спешил ко мне возвращаться. — Она заходила в нашу клинику.
— Амайя записала ее на свою фамилию… она сказала, что ей ничего от меня не нужно, даже это. Я не видел дочь много лет, Амайя и близко к ней не подпускает. Все пробует свои колдовские штучки. Кажется, она винит меня, что я ничего не смог сделать, чтобы найти ту тварь. А что толку… ведь все равно было поздно… и лекарства не существовало. Как она? Как Беати?
— В порядке. Извините, мистер Утор, мне нужно идти. Спасибо, что согласились принять меня.
— Не за что, Кира. И… если встретите Беати, скажите… нет, ничего не говорите.
Он даже не спросил, зачем, собственно, я приходила. И правильно — ответов у меня все равно не было.
Я вылетела из особняка как пуля и остановилась на пороге, чтобы отдышаться.
Беати — дочь Утора! Не знаю, что это значит, но это не может быть просто совпадением. При первой и дальнейших коротких встречах она показалась мне заурядной клубной тусовщицей с пэтэушными мозгами — слегка наркоманкой, слегка шлюхой, тем более с ее-то безалаберными связями. Но это все меняло. Или она не так проста, как кажется, или попала в беду, недаром у нее были недомо…
Недомогания.
И тут я прозрела. Именно так это и называется. Непередаваемое ощущение, когда в полной темноте вдруг загорается далекий огонек, он приближается все быстрее и наконец взрывается ослепительным всеохватывающим рассветом. И ты впервые по-настоящему видишь и понимаешь — то, что раньше принималось за зрение, было просто жалкой попыткой двигаться на ощупь.
Глыба проводил меня до выезда. Уже собираясь закрыть окно, я вдруг спросила:
— Вы ведь знали, что произошло с миз Фрэнсис? Поэтому не было никакого расследования?
Он покачал головой. Это могло значить что угодно, но я поняла жест.
Попытки дозвониться из машины ничего не дали. Я развернулась и поехала в клинику.
* * *ДЖОШ
Я знаю, кем я была сегодня утром,
но с тех пор я уже несколько раз менялась.
А про вчера рассказывать не буду.
Вчера я была совсем другая!
Л. КэрроллМы вошли в дом очень просто — дверь была не заперта. Комнаты, видимо, было несколько, но обследовать их было незачем. И вообще создавалось впечатление, что сюда хозяева ходят только ночевать — или дневать, если угодно. Зал — если так назвать это помещение — начинался чуть ли не с порога. Обстановочка чумовая — кое-где обои ободраны, кажется, когтями; на стене пара старых потрепанных плакатов «Queen», «Кiss» и Оззи с автографами, кукла в розовом кружевном платьице держалась забитым в лоб гвоздем, глаза у нее кто-то в припадке злости повыковыривал. Зато диван лучше нашего, из такой мягкой зеленой кожи, что руки тянутся потрогать, и плазма космических размеров. Не знаю, какая диагональ — нереальная. Прямо на обоях черным маркером написано: «Пусть мое сердце вдребезги и грим, наверное, смазался, но улыбка все еще держится». Цитата из Фредди. Окно в форме арки с симпатичной минимальной рамой, только кое-где перечеркивающей давно не мытое стекло, занимало полстены.
Все бы ничего, если бы не одна любопытная деталь. Вернее, две. Одна — сорванные жалюзи, валяющиеся у нас под ногами. И вторая. Около подоконника стоял Зак и как-то неестественно опирался, будто держался за него. Если бы не это, можно было бы подумать, что он просто любуется видом.
И если бы не то, что практически светало.
Он едва оглянулся на нас, так упираясь в подоконник, что на нем могли остаться вмятины.
— Почему ты нам не сказал, что это Беати? Ты ведь не мог не знать, — произнес Перри таким голосом, будто Зак действительно был обязан ему отчитаться. — Я понимаю, что мы для тебя — ничто, или еще хуже — бесплатная кухня; что жизнь этой девочки ничего не стоит… но можно было бы просто сказать, когда тебя спросили… Почему?
— Ты уже и так перечислил все причины, — вначале Зак говорил тихо и будто через силу, но потом голос у него прорезался. — Может, я и не сказал бы. Но тебе, чертов умник, и в голову не приходит, что в этот раз я ПРОСТО НИ ХРЕНА НЕ ЗНАЛ!
Он свирепо обернулся к нам. Первое что я увидел и услышал — наручники. Зак был прикован ими к отопительной системе, и они противно звякнули, когда он обернулся. Второе было алой царапиной, пересекающей левую половину его лица от виска до подбородка. Она уже почти зажила, но когда-то — с полчаса назад — была глубокой и серьезной. Ее края постепенно стягивались, заполняя тканью уродливый канал с рваными краями.
— Вы поссорились? — спросил Лассе.
— Не твое собачье дело.
Перри отступил в замешательстве.
— Я чего-то не понимаю, — сказал он растерянно. — Почему он не освободится, он же может. И Беати — как она могла это сделать? Он же… втрое сильнее.
— Не сейчас. — Лассе подошел к Заку и приподнял его подбородок, заглядывая в глаза. Но на удивление Зак почти не сопротивлялся. Не потому, что не хотел, а потому, что… кажется, не мог. У меня создалось впечатление, что ему отчего-то становится все хуже и хуже. — А… Понятно. Все понятно. Джош, пойди-ка посмотри, открыта ли дверь в подвал. Здесь становится слишком жарко.
Только сейчас я заметил эту дверь, скрытую занавеской, такую же древнюю, как занавеска. Ей сам Бог велел вести в подвал.
Лассе разорвал цепь наручников, затем в ладонях легко разломал кольцо. Зак оперся о подоконник, чтобы выпрямиться, отталкивая его руки, и вдруг…
— Твоюмать! — выдохнув это одним словом, он шарахнулся об пол и скорчился в судороге, обхватив себя руками.
