Ольга Кузнецова - Просто солги
— Что ты хотел, Шон? — бросаю я, вновь вернувшись к сматыванию провода. Стараюсь не смотреть на него, не вздрагивать от его слишком обжигающего взгляда. Взгляда, проникающего во все внутренности.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать, Кесс? — спрашивает он спокойно. Только вот дышит часто — я слышу — и это его выдает.
— А должна? — огрызаюсь.
Шон не отвечает, и я думаю о том, насколько он похож на Кима. Но ведь все браться должны быть похожи, не так ли?
Он молчит, а я не сразу понимаю, что он не уйдет отсюда, пока я не выложу ему все, как есть. Думает, я ему что-то должна за те несколько недель, что он тащил меня на своей шее. Думает, я должна поблагодарить его за то, что он познакомил меня с Джен — мы же стали с ней лучшими подругами. Думает, что, несмотря на то, что теперь я снова вижу, я по-прежнему слепая. Такие как Шон вообще много чего себе позволяют.
— Я не собираюсь разговаривать с тобой об этом, — наконец, выдавливаю я, пытаясь не сорваться в нервный крик. Пытаюсь не поддаваться на провокацию.
— Видела транспарант? — неожиданно спрашивает Шон, и я вздрагиваю.
— Перед зданием?
Он кивает.
— Я тоже подумал, какая действенная вещь, длинный номер телефона, на который ты можешь позвонить, если тебя держат в четырех стенах, прикованной к батарее. Или, скажем, когда твой подсаженный на всякую дрянь братец заставляет тебя все свободное время тратить на поиски новой дозы, а затем в порыве бешенства избивает тебя до потери пульса. Действительно, что может быть проще, позвонить по телефону доверия и рассказать все малодушной диспетчерше, у которой у самой четверо детей и муж, не вылезающий из запоя? Не так ли, Кесс?
— К чему ты ведешь, Шон? — шиплю я сквозь стиснутые зубы.
— А к тому, Кесс, что они могли сделать с тобой то же самое. И тебе еще повезло, что они использовали тебя как натренированную на запах наркоты собачку, а то ведь могли и…
— Заткнись, Шон, — требую. Уже не прошу — требую. — Где Джозеф?
Шон пожимает плечами, и я внезапно ловлю себя на мысли, что Ким, возможно, делает это так же. Так же пожимает плечами или смотрит, чуть прищуренно.
— А как у тебя оказался его телефон? — спрашиваю я после секундной паузы. Уже не могу разобрать, кому важнее от другого узнать информацию — мне от Шона или Шону от меня.
— Нашел, — с издевкой отвечает Шон, и я понимаю, что он мне не скажет, пока я сама не расколюсь. Что ж, вполне равноценная сделка.
Шон смеется надо мной. Думает, я смешная. Но цирк уехал. В цирк мы пойдем на следующей неделе.
…
Я ищу, где на панели радиоприемника отключается звук, но это просто не предусмотрено. Никто не подумал, что какой-нибудь сумасшедшей Кесси придет в голову убавлять звук до нуля. Избавляться от звука.
Они все много чего не предусматривают. Не думают о том, что эти транспаранты — только красная тряпка, но не для жертв насилия, нет, — для насильников. Они даже на секундочку не допускают, что слишком тонкие стены — это тоже плохо, что за слишком тонкими стенами слышно слишком много. Они не знают, как пахнет героин. А я знаю, я чувствую его за несколько миль и чувствую постоянно. Это как получить на Рождество от своего обожаемого бойфренда совершенно тошнотворные духи и пользоваться ими каждый день, чувствовать на себе этот прожигающий кожу запах. Да, можно бросить парня, выкинуть духи, можно уехать из Нью-Йорка, но я не могу. Пока не могу.
Резко, дико оскалившись, я выдираю провод из розетки и, пытаясь пропускать мимо оставшиеся радио-помехи, слушаю, что творится за стеной, но чувствую только горькое послевкусие этой дряни. Я не знаю, где Катрин, где ее брат. Не знаю и не хочу знать. Даже любопытства не испытываю — только отвращение. Вспоминаю, как эта девушка — больше хочется сказать, девочка, — пила напротив меня чай и курила. Я до сих пор чувствую запах ее кожи на кружке. Но из этой кружки я больше не пью — она стоит на краю подоконника, одинокая, покинутая, и на дне все еще плавает несколько чаинок. Я просто жду, пока вода окончательно испарится.
Обхватываю себя руками — конец июня, но мне почему-то холодно.
За окном — солнце, но какое-то ненастоящее, фальшивое, нарисованное чей-то неумелой рукой. И я тоже хочу иметь такое солнце, чтобы всегда грело. Хочу солнце вместо лампочки.
На качелях сидит Жи (я могу разглядеть ее даже отсюда), но она о чем-то думает, не улыбается — я чувствую. Наверное, она думает о том же, о чем и я. Но, вероятней всего, я ошибаюсь. Не чувствую, не знаю. Не могу знать.
Небо слишком низко нависает над панельными малоэтажками. Настолько низко, что мне кажется, что сейчас оно раздавит меня. Как будто все сужается: пол прижимается к небу, а земля теснится к потолку. Но я думаю, это страшно: умереть, придавленной небом. Умереть, прикоснувшись к свободе.
А я все никак не могу понять, почему все равно так трудно. Трудно жить, выживать, трудно понять, почему сердце теперь такое тяжелое — сплошная сердечная мышца, слишком напряженная, слишком ощутимая для меня.
Трудно смотреть и видеть то, что так давно в последний раз видела, но всегда ощущала. Трудно смотреть на себя в длинное зеркало, в которое еще несколько недель назад смотрелись все шлюхи нашего борделя.
Трудно сдерживать себя в мыслях о том, что если бы Ким не отправил меня в Нью-Йорк, все, возможно, было бы совсем не так.
…
— Тринадцать долларов девяносто девять центов, — сообщает мне девушка в синтетическом свитере. Она маленькая, с наэлектризованными волосами мышиного цвета.
Девушка держит в руках алую помаду и ждет, пока я начну доставать деньги. Ждет, пока я открою глаза и — наконец — посмотрю на нее.
Эта помада явно дороже, чем та, что подарила мне Лея, но эта — еще и намного краснее. Уже не цвета крови — цвета швейцарского флага.
— Так вы будете брать? — интересуется девушка, пытаясь скрыть нотки раздражения в своем голосе, но у нее не получается — я же чувствую.
— Нет, спасибо, — я подавленно улыбаюсь и, развернувшись на каблуках, быстрыми широкими шагами направляюсь к выходу.
А затем — у самой двери — останавливаюсь и оборачиваюсь:
— Знаете, я все-таки возьму.
Девушка хмыкает, старается незаметно, но от меня ничего не скрывается, ни единой детали. Она думает, что я возвращаюсь за помадой, но это не так — я возвращаюсь на нее посмотреть. Она дергается. Не нравится, как я ее изучаю.
