Наталья Некрасова - Исповедь Cтража
Внезапный порыв ветра взметнул волосы Ортхэннэра вихрем — серебряным в свете луны.
— О чем ты думаешь? — тихо спросил Учитель, коснувшись его плеча.Ортхэннэр вздрогнул, словно просыпаясь.
— Я видел… или мне показалось? — растерянным полушепотом заговорил он. — Эти облака… наверное, они обманули меня… Знаешь, мне вдруг показалось, что там, в небе, — конь. Облако, сгусток лунной осенней ночи — тело его, крылья — ветер небесный, грива — из тумана и росчерков падающих звезд, глаза — отражение луны в ночном озере… Я слышал его полет, его дыхание — словно порыв осеннего ветра… Тано, как я хотел бы, чтобы это не было лишь видением…
— Это больше не видение. Смотри!
Учитель указал куда-то в туман — и вот, плавно, бесшумно скользя над землей, возник крылатый конь, приблизился, неслышно переступая, и остановился рядом с ними, кося звездным глазом. Фаэрни улыбнулся:
— Это ты сделал? Снова подарок?
— Нет. — Учитель не улыбался. Только глаза тихо светились. — Это ты сам. Просто — очень захотел…
Здесь кончается Повесть о Крылатых Конях.
Здесь же я расскажу о том, как они жили в пору мира, когда все были юны и не ведали того, что их считают злом.
…То было лучшее из времен: время надежды, время веры и мудрости. То было время рождаться и время строить; время сеять и время растить; время смеяться и время говорить; время искать и время любить; время миру…
Они поселились в горном замке — Вала называл его прохладно-печальным словом «Хэлгор»; но это, говорил он, на первое время — у тех, кто придет, должен быть дом.
Странники нашли их долину через несколько месяцев. Странники эти называли себя — Эллери, звездные. Тот, кто вел их, звался Гэлеон, Сын Звезд.
Потом они назвали себя — Эллери Ахэ. Эльфы Тьмы.
Долина эта между двух рек, бегущих с гор, заворожила их чуть печальной красотой и мерцающей тайной тумана, поднимавшегося от воды, полумраком леса и песней тростника в заводях, и колдовскими цветами, прохладой мхов на каменистых склонах и кристальной чистотой ручьев.
Здесь, говорили они, мы останемся.
Здесь, говорили они, будет наш дом.
И Учитель улыбался.
…Он жил — на одном дыхании, на счастливом вздохе; юным ветром над пробуждающейся в улыбке снежных и золотых первоцветов землей — он пел и смеялся, и смеялись духи лесов, и танцевали в ветвях, осыпая с едва раскрывшихся листьев медвяные капли росы, и танцевали с ними Дети Звезд; и он был — одним из них, и он был — ими, и жизнь была переплетением тончайших легко-звонких нитей, пронизанных солнцем, искрящейся радостью полета — так бывает, когда вдыхаешь хмельной воздух рассвета, и весь мир бьется сердцем в твоей груди, и хочется петь, смеяться и плакать, и не можешь найти слов, сам становясь песнью: истаивали слова, становясь ненужными, — был порог счастья, когда сердце рвалось в небо стремительной птицей, и душа не вмещалась в хрупкий хрусталь фраз -
Гэлломэ, Лаан Гэлломэ…
Крылатый юноша, танцевавший в поющем небе с драконами, смеявшийся и певший вместе с весенними ветрами, он был — Арты, а Арта была — его: по праву распахнутого сердца, распахнутых небу ладоней.
Эллери назвали его тогда — Айан'суулэй-йоллэ, Повелителем Весенних Ветров.
…и мир его был в их ладонях.
…Они до рассвета засиживались с Къоларом над картами земель: Тано вычерчивал их легко и уверенно — изломанные линии побережий, плавные изгибы рек, леса и горы, — а потом долго пытался объяснить что-то о Сфере Мира — Къолар пытался понять, но так и не мог поверить — как это может быть, ведь мир — плоский! И тогда Учитель соткал видение, в котором вокруг огненного шара Саэрэ вращались девять Сфер Миров, а вокруг Арты, в свой черед, — жемчужина Иэрэ, и убедил-таки: странник наконец поверил, расспрашивал про далекие острова в Море Восхода и о том, можно ли сладить такую ладью, чтобы до этих островов добраться, и почему нельзя плыть в Аман — эта земля ведь гораздо ближе…
…Тано уже давно поглядывал на своего первого ученика с легкой ласковой усмешкой, видя — все, и все понимая; но, поразмыслив, вслух решил ничего не говорить.
Как изменила его Арта…
Фаэрнэй — майяр — рождены взрослыми — если можно так сказать: у них нет детства, как у арта-ири, рожденных в Арте. Но здесь, в Смертных Землях, Ортхэннэр словно бы стал ребенком — стоило только посмотреть, как отчаянно старался Ортхэннэр выглядеть серьезнее и старше — все-таки первый Ученик, положение обязывает! — и как сквозь эту напускную серьезность прорывалась временами совершенно мальчишеская порывистость и восторженность. Здесь его называли немного иначе — Гортхауэр, и ему нравилось это имя.
…К ночи все собрались в доме Мага Гэллора — греться у огня и сушить вымокшую после веселой возни в снегу одежду.
Слушали песни Гэлрэна, пили горячее вино с пряностями. Мелькор, разглядывая окованную серебром чашу из оникса — дар Мастера, — вполголоса говорил Гортхауэру:
— Конечно, простого заклятия довольно, чтобы прогнать холод, высушить одежду; Бессмертные могут вообще не ощущать стужи. Но разве не приятнее греться у огня в кругу друзей, пить доброе вино — хотя, по сути, тебе это и не нужно, — просто слушать песни и вести беседу?
— Ты прав, Учитель, — задумчиво сказал фаэрни. — И я не могу понять: почему в Валимаре тебя называют Врагом? Почему говорят, что добро неведомо тебе, что ты не способен творить? Ведь всего-то и надо — осмелиться посмотреть своими глазами и попытаться понять. Так просто. Я же — вижу. А я ведь не самый мудрый в Арте, всего-то майя.
— Я понял тебя. Беда в том, что они не хотят понимать. Тебе, конечно, не рассказывали, что я предлагал им союз?
— Нет…
— Неудивительно. — Мелькор грустно усмехнулся. — Что доброе может сделать Враг? Валар страшатся нарушить волю Эру. А союз со мной означает именно это. И чтобы никто и помыслить не мог о таком, меня именуют врагом и отступником. Значит, ничего доброго не может быть ни в мыслях, ни в деяниях моих. Ведь не станешь считать врагом того, кто умеет любить, как и ты; кто хочет видеть мир прекрасным, как и ты; кто умеет мыслить и чувствовать, как и ты; кто так же радуется способности творить? Кто, по сути, желает того же, что и ты? В том-то все и дело. — Мелькор отпил глоток вина.
— Тано, — после некоторого молчания проговорил Гортхауэр, — а я ведь был привязан к Ауле. И до сих пор мне тяжело вспоминать о том, как я покинул его. Мне казалось — он тянется ко мне, но он почему-то вытравливал из себя и эту приязнь, и стремление творить… Я и поныне помню, какие у него были глаза, когда он занес молот над сотворенными им живыми…
