Тим Доннел - Подземелья Редборна
— Нет, мой господин! Можно подумать, что духи унесли его с Ристалища! Никто ничего не видел, никто ничего не помнит, и даже этот болван Гордион, который стоял лицом к полю, клянется, что тело киммерийца исчезло само собой! Он только видел какие-то смутные тени, метнувшиеся вдоль ограды, но, я думаю, он просто стоял зажмурившись, ожидая следующего удара грома…
— А ты-то, пройдоха, где был в это время? Наверное, сидел под кустом и тоже трясся, как бездомная собака?
— О, мой господин, если я в чем и виноват, то только не в этом! Наоборот, для меня гроза — лучший помощник! Но сегодня она, хоть и началась очень кстати, помешала мне заметить, куда делось тело проклятого варвара и кто увел его коня..
— Ну, так где же ты прятался, что ничего не видел?
— Я стоял в толпе за спиной мастера Кларса, как мне и было приказано… Только он во время поединка не проронил ни слова — лишь стоял и скрипел зубами. А потом, когда засверкали те молнии, народ кругом перепугался, многие стали давить сзади, пытаясь выбраться, и меня прижали лицом к его потной спине. А когда мне удалось выбраться, на поле уже никого не было…
— Так, говоришь, и Гордион ничего не заметил? Странно… И стражники, что стояли у ворот? А ты спрашивал тех, кто охранял дорогу в город?
— Они сначала расхохотались, а потом чуть не проткнули меня пиками… Только золото смогло их успокоить. Да, и Неподкупный Гордион получил свою награду — прекрасный тяжелый кошель. Он поклялся, что отныне каждый кубок будет пить за здоровье барона Ферндина!
— Пусть выпьет хоть один, если успеет… Ладно… Не все идет так гладко, как хотелось, но главное достигнуто. А киммериец все равно мертв, какие бы духи ни пели над ним похоронные песни! Да, утром мы выезжаем в Редборн и пробудем там пару лун… Давно пора навести порядок в этой дыре. А малышка позаботится о нашем славном герцоге… Ха-ха-ха! Иди собери людей, чтоб к утру все были готовы! На рассвете выезжаем!
Дождь неутомимо барабанил по крышам, с шумом швырял в окна потоки воды, не давая уснуть жителям Мэноры, встревоженным исходом поединка, и только один человек, кроме барона Ферндина, радовался своей удаче.
Неподкупный Гордион нетвердыми шагами пробирался к своему дому по скользким мокрым улицам. Он засиделся на герцогском пиру в большом зале для дворцовой челяди, что располагался неподалеку от кухни, и сейчас шел к себе. Он не захотел ночевать во дворце, устроившись среди других перепивших слуг. У него была веская причина торопиться домой, и она приятно похлопывала по бедру Неподкупного при каждом шаге.
Гордион пристроился в хвосте ночного дозора, проходившего по улицам затихшей Мэноры, и без приключений добрался до своего дома, окруженного одичавшим фруктовым садом. Когда-то этот сад считался лучшим во всей Мэноре, таких яблок и груш, какие выращивал его отец, не было ни у кого. Гордиону-бездельнику досталось хорошее наследство, но копаться в земле — нет, это занятие не привлекало веселого юнца. Его всегда тянуло поближе к господам, и вскоре он спустил все отцовские денежки, гуляя по харчевням с благородными лоботрясами.
И вот, когда он остался почти без штанов, Пресветлый Митра послал ему великую удачу: его вопли, от которых сотрясалась харчевня, услышал проезжавший мимо Главный герцогский распорядитель. Вскоре, немного пообтесавшись, Гордион стал выходить на Ристалище, а в промежутках между праздниками оглашал на площади указы правителя Бергхейма. Слава к нему пришла, и вино он теперь пил из дворцовых погребов, а денег по-прежнему было маловато…
Ну, надо же, как ему повезло с этим Ферндином! Сразу видно, ловкач, каких поискать! И как разделывается с противниками — любо-дорого посмотреть! Вот такому господину можно и послужить! Гордион шел по саду, обрушивавшему на него с деревьев струи воды, не замечая, что уже насквозь промок, и жадно ощупывал тяжелый кошель на поясе.
Звякнула щеколда, скрипнула дверь, он налетел на что-то впотьмах, не сразу нащупав ногой ступени. С трудом разведя огонь в грязном очаге, Гордион сбросил тяжелый мокрый плащ и нетерпеливо подошел к широкому столу.
Нет, голые доски не годились для того, что он задумал. Пошарив в углу, он вытащил старый, но все еще красивый туранский платок, оставшийся от матери, разложил на столе и удовлетворенно крякнул. Отвязав кошель от пояса, подошел к очагу и, присев на корточки, долго разглядывал причудливое переплетение таинственных знаков, украшавших вещицу. Оттягивая удовольствие, помял и потискал мягкую кожу — под ней прощупывались монеты: много, много монет…
Откинув со лба мокрые волосы, Гордион подошел к столу, зубами развязал намокший узел и медленно стал высыпать на узорный платок свое богатство. Золотые монеты внушительной горкой лежали посреди стола, поблескивая в тусклом свете убогого очага. Гордион, несколько мгновений постояв, ошеломленно глядя на свое сокровище, по-женски взвизгнул и запустил обе руки в осыпающуюся кучу золота. Но тут же дикий вопль сотряс стены старого дома, и он, размахивая рукой, отскочил от стола. Недоуменно переводя обезумевшие глаза с монет на свою руку, где чернели две глубокие ранки, он вдруг увидел, как из-под блестящей груды выползла большая желтая змея, свалилась со стола и, шипя, скрылась в щели под дверью.
Ловя воздух широко раскрытым ртом, уже ничего перед собой не видя, Гордион сделал последний шаг и тяжело рухнул на стол. Монеты со звоном посыпались на пол, медленно покатились по доскам и вдруг стали вспыхивать маленькими голубыми огоньками. Вскоре они слились в гудящее белое пламя, и среди старого сада к небу взметнулся ослепительный огненный столб…
ГЛАВА 12
Боль, вначале казавшаяся бесконечной, постепенно стягивалась в одну точку и непрерывно пульсировала в ней, то наполняя сознание вязкой темнотой, то вспыхивая ослепительным красным светом. Конан не чувствовал ни тела, ни рук, ни ног, только эту боль да еще запекшиеся от нестерпимой жажды губы и силящиеся раскрыться глаза. Веки, словно налитые свинцом, задрожали, и нестерпимый свет полыхнул сквозь ресницы. Он хрипло застонал и, вдруг осознав, что жив, резко распахнул глаза. Радужные круги вихрем закружились перед ним, но руки, еще мгновение назад безжизненно лежавшие вдоль тела, шевельнулись, пальцы сжались в кулаки, и ослепительный вихрь замедлил свое вращение, постепенно складываясь в понятную картину.
Он снова прикрыл глаза, полуослепшие от яркого света, и, не обращая внимания на боль, раздиравшую горло, попытался пошевелить ногами. Но они были где-то страшно далеко, за темным маревом боли, лишь усилившейся от его бесплодных попыток.
