Эйв Дэвидсон - Феникс и зеркало
— Где?!
— Две лиги и еще половина лиги отсюда, — вопило существо. — Между югом и востоком. Юго-восток, две лиги и еще половина лиги! Ветер! Ох, теплый! Сладкий, мягкий и быстрый! Ветер!
Огненный Человек повернулся и затопал по ступенькам вверх, на ходу выкрикивая приказы. По палубе прогрохотали ноги гребцов, в уключинах взвизгнули весла. Загребной принялся выкрикивать ритм, и корабль рванулся вперед.
— А теперь, — сказал мандрагору Вергилий, — можешь разглядывать что пожелаешь.
Глаза создания блеснули, словно слизь улитки, он осклабился и немедленно принялся изрыгать из себя рассказы о том, что видел: совокупляющихся с пастушками кентавров, мальчиков-рыболовов, которых соблазняли и увлекали в пучину русалки, обманутых единорогов, драконов, которых с помощью уловок лишали их сказочных богатств… Он молол языком, причмокивал и захлебывался речью. Наконец затих. Начал снова, говоря теперь уже о других предметах, но в голосе его звучало куда меньше интереса. Вергилий слушал его, приклонив голову к плечу, и между делом царапал стилом на навощенной дощечке. Потом, словно бы случайно, провел на ней глубокую царапину и взял в руку образовавшуюся стружку, завиток воска.
Гребцы оставили весла. Наверху закричали, вновь донесся топот ног, резко был поднят парус. Парусина затрещала, заскрипела мачта — и еще раз, и еще. Сверху донеслись ликующие крики, и корабль резко дернулся вперед. Вергилий поднялся и, сминая воск в пальцах, подошел к мандрагору. Тот глядел на него, словно обезумев, широко раскрыв в ужасе рот. Но крик, визгливый и отчаянный, не успел вырваться из его гортани. Вергилий, кажется, в тот самый миг, когда этот крик должен был раздаться, залепил губы мандрагора воском, обмотал тельце шелковой нитью и поднял из тарелки с землей.
Существо извивалось и корчилось в его руках, но уже в следующую секунду застыло — теперь, когда вокруг него вновь были сооружены нити и узлы, должные как в физическом, так и в метафизическом смысле обеспечить его безопасность, он вновь казался не более чем безжизненным корешком. Острием той же шпильки Вергилий снял со рта гомункула восковую печать, обернул его слоями пуховой пряжи, поместил в черепаховую шкатулку, положил ее в ларчик из красного дерева, а тот поставил в эбеновый ларь. После этого, добравшись до стула, он не то рухнул, не то сел на него. Лицо его было искажено болью и мукой, казалось, по крайней мере половина жизни покинула его за эти минуты: теперь наконец он наяву увидел то, что сделала с ним самим Корнелия, и, в приступе отчаяния, прижал к глазам ладони. Потом, немного придя в себя, взглянул на левую руку.
Левый указательный палец опух и покраснел, за исключением первой фаланги, которая была серой и кровоточила после укола шпилькой. С потерянным выражением на лице Вергилий долго глядел на палец. Наконец нашел в себе силы промыть его и перевязать.
— Нет, в этом году я больше не сделаю этого, — пробормотал он сам себе. — Если вообще когда-либо сделаю… — Лицо его исказилось, и, сжав зубы, Вергилий вышел из каюты.
— Кипр! — орали на палубе. — Кипр! Хо!
10
Кипр оказался просто другим миром.
Спроектирован и построен Пафос был греческим архитектором. И то ли во сне, то ли под действием веществ, именуемых талакуинами или мандрагорами. Весь из желтого, подобного заварному крему мрамора, из мрамора розового, как парное мясо, из зеленого мрамора, похожего на зернышки фисташек, из мрамора медового и розово-красного, мрамора с цветными прожилками и зернистого. Строения карабкались в горы, стелились вдоль ложбин. Колонны возвышались ярусами, капители изобиловали резьбой и лепкой, сработанные, верно, прекрасными коринфянами, большими любителями изощренной роскоши. Фронтоны домов пышно заросли барельефами, четырехопорные арки стояли чуть ли не на каждом углу и перекрестке, гигантские статуи высились над домами, а маленькие — собирались толпами под карнизами и крышами строений. Повсюду зеленели лужайки и сады, фонтаны выбрасывали вверх воду, вода разбивалась на струи и брызги и блестела на солнце…
Пафос.
Воздух здесь был густым и насыщенным, почти что тягучим, бриз едва колыхал восковые цветы граната, и Вергилий, заметив, как Байла поморщился, хватая ртом воздух, положил руку на грудь и понял, что и ему самому дышать тоже трудно. Ах, если бы эта тяжесть была вызвана только пряным пафосским воздухом…
Человек, чем-то занятый на молу, встретил появление путешественников довольно спокойно, без особого любопытства. Вергилий обратился к нему на своем лучшем греческом койно[19] и осведомился о том, где находятся официальные лица порта и где можно найти грузчиков.
— Да, господин, да, — ответил человек на весьма архаическом диалекте языка, бывшего в ходу на острове. — Завтра непременно… завтра.
— А почему не сегодня?
— Сегодня, господин? Сегодня у нас праздник.
Повсюду виднелись следы запустения, вызванного блокадой острова морскими гуннами. Посреди дороги лежало фиговое дерево с круглыми багровыми плодами, со стороны доков, как в деревне, прошло стадо длиннорунных овец, перевернувшаяся повозка валялась на обочине так, как, по-видимому, лежала уже давно, поскольку разбитые колеса уже успели порасти мхом.
— Эх, господа, нынче же день рождения нашего маленького господина Ихтоса, произведенного чревом вышедшей из моря Диты, поэтому народ весь на рыбной ловле в прудах возле дворца. Так что берите вон в той палатке сладости и присоединяйтесь к священному ритуалу. — Он указал в сторону громадного храма, возвышающегося над полусонным городом. Выговор человека напомнил Вергилию о даме Аллегре, заставив подумать о том, что он отчего-то никогда не интересовался ее происхождением.
Проблема с грузчиками и официальными лицами разрешилась с прибытием некоего Басилианоса, хозяина широко известного в Пафосе «Золотого Приюта» — гигантского пристанища, предоставлявшего кров и стол многочисленным в прошлом пилигримам на все время их паломничества. Разумеется, там могли останавливаться и люди, прибывшие на остров с партикулярными целями, купцы, молодые путешественники, государственные мужи и прочие. Разумеется, как и все прочее на Кипре, «Золотой Приют» сильно страдал от прекращения нормальной связи с материком, вызванного действиями морских пиратов. А произошло все это примерно поколение назад.
— Да, бывали времена, доктор и капитан, — говорил Басилианос, восседая в паланкине, который носильщики несли столь медленно, что казались идущими в полусне, — бывали времена, когда «Приют» за ночь принимал сотни гостей. И это в обычные дни. Что же говорить о праздниках? Тогда людей прибывало вдвое больше… А что нынче? Гостей нынче наперечет, ну, понятно, не считая того случая, когда к нам прибывает имперский флот. Но мы все равно содержим «Золотой Приют» в лучшем виде; разумеется, мы ничуть не стеснены в средствах и потому не зависим от обеспеченности наших гостей, по-прежнему выполняя наш священный долг и давнишний обычай по их безвозмездному приему. Но трудно, трудно… — Басилианос так отчаянно зажестикулировал, что едва не вывалился из носилок. — Очень трудно жить и видеть, как прежнее великолепие превращается в тлен.
