Княжеская ведьма - Резанова Наталья Владимировна

По странной аналогии я вдруг вспомнила еще одно речение Исаака Сириянина, всегда казавшееся мне неоспоримым. «Когда сердце живет, чувственность кончается. Оживление чувственности есть смерть сердца».

Но какое отношение это имеет ко мне? Ко мне – никакого.

Когда в очередной раз я спросила его: «Зачем я тебе?», он мне ответил: «Ты мое перед Богом оправдание». И это мне сказал человек, первым словом которого ко мне было: «Ведьма»! Нет, честное слово, жаль. Он был таким образцовым законченным негодяем, а стал какой-то надтреснутый. Право, жаль.

Вероятно, я тоже выгляжу в этом повествовании не лучшим образом. Безжалостной и злоязычной. Относительно жалости я могу повторить лишь то, что уже говорила однажды Измаилу – поберегу ее для тех, кто в ней на деле нуждается. А злые слова… Но жить в вечной подавляемой ненависти, говорить ровным голосом вместо того, чтобы орать – откуда же здесь взяться добрым словам?

Я не оправдываюсь. И не прошу снисхождения. У меня хватает сил бороться со злом этого мира, но моя единственная молитва – чтоб их хватило победить зло в себе.

Я снова уклонилась от повествования. Вскорости пришли известия от Измаила. Ему со своим отрядом удалось беспрепятственно занять выгодную позицию в Северном проходе. Там ему и предстояло оставаться до получения особых распоряжений. Таким образом, получалось, что мы с ним не увидимся. Может, оно и к лучшему. Что-то все же он знал, что-то подсмотрел, любопытный мальчик. Я совсем по нему не скучала, хотя за весь год он был единственным моим другом. Даже не вспоминала. Как будто его и не было. Его, в сущности, и не было. Я уже прошла часть отведенной мне дороги, а он на свою даже не вступил.

А в остальном все оставалось неизменным. Все шло по воле Торгерна. Получалось какое-то ужасное несоответствие: в то время, когда моя жизнь висела на волоске и в глазах людей не стоила ничего, он исполнял то, что я ему говорила, а теперь, когда мое положение упрочилось, и, по крайней мере, внешне мне ничего не угрожало – перестал. Я не могла сделать ничего. Никто не мог сделать ничего. Я убеждалась в этом, беседуя с солдатами. Надо всем была воля Торгерна. Она была движущей силой этой войны. Они говорили об этом – кто с восхищением, а кто – со страхом. Со страхом даже больше, чем с восхищением. «Все на нем держится». «Без него все распадется». И я не могла ненавидеть всех этих людей, хотя среди них были воры, насильники и убийцы. Такими их сделала война. Такими их сделал Торгерн. Я понимала, что теперь, в походе, они уже не видят разницы между своей землей и чужой. Вскоре мне пришлось в этом убедиться.

Я не присутствовала при мятеже. Да и можно ли назвать то, что произошло, мятежом?

Вот как это было. До сих пор армия шла по пустынной местности, а тут встретилась долина, а в ней – пара деревень. Решено было пополнить запасы. Ну, как они их пополняют, это всем известно. Но на сей раз, видно, переусердствовали с грабежами. Короче, в одной деревне крестьяне попытались – попытались только! – отбить свою скотину, а в другой даже убили солдата. Вот и весь мятеж. Но их всех пожгли. Запалили обе деревни. Торгерн ли приказал, или кто поменьше, не важно. Так ведь всегда делается. Сожгли.

Меня там не было. Меня опять там не было! Деревни запалили днем, а наш обоз дотащился к ночи, когда все уже было кончено. Вдобавок, пошел дождь и затушил пожар. Когда я поняла, что происходит, я бросилась туда. Но было уже поздно. Я ничего не видела. Стемнело, и все затянуло дымом. Опять дым… Я только слышала с другого конца долины плач и крики людей, которые лишились сегодня всего, кроме жизни, да и та могла быть отнята. Я их не видела, но глазами ведь видеть не нужно. Они плакали и проклинали тех, кто вверг их в несчастье. Они проклинали меня, хотя они не знали обо мне. Потому что я была виновницей несчастья этих людей, я, не сумевшая предотвратить войну, неплодная смоковница, жалкая ворожея, беззаконная содержанка! И что мне мой дар провидения? Разве хоть один провидец сумел когда-нибудь что-то остановить?

Нет, это не я виновата. За моей виной была другая. Но я буду виновата, если по-прежнему замкнусь на своих размышлениях. Дома горят, дети плачут, а Карен-лекарка философствует. Так не будет этого! Нет! Нет!

Той ночью, стоя среди дымящихся развалин, во тьме, клубящейся искрами, я приняла решение. А, может быть, я уже давно его приняла, и только ждала этой ночи.

Я узнала, что «зачинщики мятежа» схвачены и приведены в лагерь, и живы до сих пор потому, что зачинщикам полагалась казнь помучительнее. Я знала, что это такое. Я помнила все – Виглафа, семью Элмера, Сантуду. Но те хоть в чем-то были виновны. Этих же, безгреховных, ждало самое страшное. Как детей, которых он собирался пытать в Тригондуме. Их будут жечь и вешать, им будут ломать суставы и сдирать с них кожу, а мне ничего не угрожает. Все добро я вытягиваю на себя, подобно вампиру, сосущему кровь.

Не медля ни минуты, я пошла к Торгерну. Он был один, и встретил меня особенно радостно, как всегда после какого-нибудь злодейства.

Я сразу спросила его о пленных.

– Тебе незачем тревожиться. Не надо тебе об этом печалиться. Не стоит себя утруждать. – Он ответил мне не тоном запрещения, а эдак ласково. Из заботы обо мне.

Я не могла больше ждать. То, что я собиралась сказать, было ужасно. Но внешнего ужаса не было. И голос мой был спокоен.

– А что, если я выкуплю этих людей?

– Как это? – удивился он вполне простодушно.

– Ты уже, наверное, забыл, с чего все началось.

Он посмотрел на меня с недоумением.

– С Летописи.

Слово было произнесено. И пропасть не разверзлась у меня под ногами. И ничего вокруг не изменилось. Но тут я увидела, как со дна его глаз медленно, неотвратимо поднимается… Вот тебе и «больше жизни»! Вот – «ничего от тебя не надо»! Наконец я снова узнала его.

– Смеешься? – каким-то пустым голосом спросил он.

– Я уже давно не смеюсь.

Он не верил мне. Хотел поверить, страшно хотел, но все еще не верил.

– Ты хочешь обменять свою тайну на жизни этих мужиков? А за свою жизнь не хотела…

– Не всю тайну. – Я чувствовала страшную усталость, хотя ничего еще не было сделано. – Только часть ее. Ту, которая достижима отсюда.

Он вскочил.

– Да, да. Это в двух днях пути отсюда. Больше я ничего не могу сказать, пока ты не дашь ответа.

– А если я соглашусь?

– В известном мне месте есть вход в пещеру, которая ведет в тайные подземелья древних.

– Дальше!

– Условие одно – ты пойдешь со мной туда один.

– Ну! – О, я видела все так ясно, что ненужно было слов. Его снедала жадность… и недоверие. Но приманка была слишком сильна.

– Ты их отпустишь?

– Хорошо… но как ты докажешь, что говоришь правду?

Я знала, что клятва на оружии – единственная, которой здесь верят. Поэтому я вынула свой меч, и, держа его перед собой, сказала:

– Клянусь, что пойду с тобой, и покажу тебе вход в подземелье, и пещеру, и ходы под горой, которые там есть. И пусть покарает меня меч, если я лгу!

Теперь он поверил. Но я не собиралась на этом останавливаться. Спрятав оружие, я потребовала:

– А теперь ты поклянись, что выполнишь мои условия, и никому не расскажешь, что я тебе открою, и никто не узнает, где мы были с тобой!

И он поклялся мне в этом на своем мече.

И каждый из нас сдержал свою клятву.

Несмотря на страшную усталость, я нашла силы пойти и посмотреть, как выпускают осужденных. Я хотела убедиться, что их не убьют после того, как они покинут лагерь – это ведь тоже повсеместно в обычае. Но на сей раз обычай был нарушен, может быть, именно из-за моего присутствия.

Так эти люди и не узнали ни о том зле, которое я им причинила, ни о добре. И это хорошо.

В это время уже начало светать. Я стояла сразу за преграждавшими дорогу стражниками, кутаясь от сырости в плащ. Сзади послышались шаги. Я знала, кто это. Он не вытерпел. Вероятно, он ожидал, что после ухода пленных я ему сразу все выложу. Но я уже не могла с ним разговаривать.