Временные трудности (СИ) - "Desmondd"
Происхождение Фенга, которое обычно служило лишь причиной насмешек и злых шуток приемной родни и односельчан, сейчас оказалось очень кстати. Ведь кто лучше может постирать бельё, как не «этот городской»? А то, что для стирки надо много времени — ну так у нас в городе так принято: делать всё тщательно и на совесть.
— Эй, Дерьмофенг, ты чего там застыл? — прокричала издалека старшая сестра Айминь.
Фенг повернулся, обиженно засопел, но ничего не ответил, продолжая стирку. Кто же мог знать, что в тех кустах, через которые он решит срезать дорогу, перед этим кто-то справил нужду? И даже так не было бы ничего интересного — ведь каждый рано или поздно вступает в дерьмо — не попадись он в этот момент на глаза брату Кангу, которого отец отправил проверить, почему Фенг возится так долго. И если бы только у Канга язык не оказался размером с тележную оглоблю и он не растрепал об этом всей округе! Кличка прилипла намертво, её употребляла даже мама! И это получилось намного обиднее прозвища «головастик», которым его называл учитель!
Стоп, какой такой учитель? Фенг, конечно, родился в городе, но всякие учителя — это для богатеев, умеющих читать. В их деревне таковыми были староста и бабка тётушки Жао, преставившаяся ещё до рождения не то что Фенга, а его приемных родителей.
Фенг вздохнул и прогнал глупую мысль. Подобные вещи иногда возникали в его голове с самого детства, а в последнее время случаи участились. Всплывали странные мысли, возникали новые, ранее неизвестные желания, появлялись очень непривычные привычки. Об этом Фенг, которому ни капли не хотелось прослыть чокнутым и получить ещё более обидное прозвище, не рассказывал ни одной живой душе. Он даже решил, что у него действительно не всё в порядке с башкой, как у старика Чуня, который несколько лет назад свалился с дерева и треснулся об камень.
Но, во-первых, головой Фенг бился разве что о затрещины отца, а во-вторых, это никак не объясняло, каким образом он стал обладателем умения читать. Откуда ему вообще знать, что в большой надписи на въезде в деревню «Пусть боги удачи и плодородия защищают Дуоцзя» допущена ошибка? Но он каким-то образом понимал, что вместо иероглифа «река» стоит иероглиф «лягушка», и таким образом слово «защищают» превращается в «сморкаются». И несмотря на то, что вслух обе фразы звучали одинаково, надпись обретала зловеще-правдивый смысл — боги действительно сморкались на деревню Дуоцзя, давно уже не посылая ни плодородия, ни удачи.
Фенг покрепче ухватил палку и принялся перемешивать бельё в плетёной бадье. Делать такие умел лишь кривой Яо — только он знал хитрое плетение, чтобы вёдра и корыта не протекали. Несмотря на то, что бадья была гораздо легче деревянного корыта, у Фенга никогда не хватало сил дотащить её к реке, всегда приходилось катить.
Бельё в бадье, наполненной водой и золой, сопротивлялось, оно лишь булькало и неохотно сдвигалось с места. Фенгу приходилось налегать на палку изо всех сил. Он не имел понятия, почему, чтобы сделать одежду чистой, её нужно ещё больше испачкать в грязной золе, но каким-то образом это получалось.
«Чистота превращается в грязь, а грязь превращается в чистоту», — подумал Фенг. Красивая фраза вышла настолько удачной, что ему захотелось её тут же записать на свитке из лучшего шёлка!
На свитке? Из шёлка? Писать? Фенг никогда не учился писать, единственный свиток в деревне находился у старосты, а весь шёлк — в праздничной ленточке его жены, которой та очень гордилась. Что за ерунда лезет в голову? Фенг посмотрел на свои руки — они оказались непривычно маленькими, тонкими, мозолистыми и с намертво въевшейся грязью, как будто после тренировок учителя. Может, приказать слугам, пока его нет поблизости, чтобы бельё постирали они?
Фенг мотнул головой и застонал. Опять! Опять это начинается! Снова лезут эти глупые мысли! Он ухватил бельё из бадьи и, надрываясь от тяжести, потащил полоскать в реке. Стекающая вниз вода делала бамбуковые стволы маленького мостка, на котором стирала вся деревня, очень скользкими, так что несколько раз он едва не свалился.
Наклонившись, он прикинул, как лучше всего начать полоскать бельё, но, увидев своё отражение в спокойной речной заводи, удивлённо открыл рот.
Вместо исхудавшего, но, несмотря на тысячи издевательств, прекрасного юноши на него смотрел ребёнок. Маленькое острое лицо, впалые щёки, грустные усталые глаза — отражение принадлежало совсем малолетнему, лет шести-семи, сопляку. И этот мальчик совершенно явно являлся простолюдином — пусть вовсе не злобным и не отвратительным, как выглядел учитель.
Фенг застыл, ошеломлённый совершенно незнакомым и одновременно таким странно привычным отражением. Зачарованно наклонился всё ближе и ближе к воде, пока его нога не поскользнулась на мокром бамбуке и он не рухнул в реку.
Фенг замахал руками, забарахтался в воде, но сделал только всё хуже. Его подхватило медленное, но сильное течение, затянуло в стремнину и направило прочь от крестьянок и других детей.
— Эй, смотрите, Фенг тонет! — закричал кто-то.
— Дерьмофенг тонет!
— Дерьмо не тонет!
— Следи за языком, сопляк! — прозвучал сварливый голос, и раздался звук затрещины.
Фенг хватался за белье, но оно вырывалось из рук, его тащило течение. Он попытался позвать на помощь, но только ещё больше нахлебался воды.
— Криворукий приемыш! — раздался выкрик Айминь. — Да что ж такое!
— Воистину, городской дурачок!
— К берегу греби, дурак!
— Дерьмофенг наконец-то помоется!
— Да ты сам дерьмом воняешь!
— Я? Да иди ты сам помойся!
Дети дрались, парочка полетела в воду, но Фенгу было совсем не до возни на берегу — он уплывал все дальше, а бульканье воды и шум реки заглушали удаляющиеся голоса. Наверное, опять чесали языки, что он приемное криворукое говно, порождение городской шлюхи из выгребной ямы, чем, несомненно, и объяснялась его криворукость. Где-то в глубине души Фенг даже был с ними согласен: ну как он мог уронить столько белья, столько важной и нарядной одежды, да ещё когда ему поручили ответственное дело — помочь в подготовке к празднику летнего солнцестояния и дню подношений духам?
Он пытался судорожно ухватить бельё, оно путалось в руках и ногах, а попытки встать оканчивались печально — течение сбивало с ног и волокло дальше на глубину. Страх потерять белье и получить наказание дополнился страхом смерти, того, что его унесет далеко, а то и вовсе из глубин вынырнет речное чудовище и утащит к себе для злых развлечений.
— Духи предков, молю вас! — взвыл Фенг, пытаясь вскинуть руки. Но на руках повисли мокрые тряпки.
Ну и опять-таки, какие духи, какие предки? О предках он знал лишь то, что его мать была блудницей из города, подкинувшей ребенка странствующим монахам, которые и оставили его в этой деревне, а Широнг приютил — ведь в деревне лишние руки нужны всегда. Он не какой-нибудь сын генерала, а безродный сирота, которому не дали помереть от голода и зверья только добрые люди.
Течение увлекло его под воду, он задержал дыхание, с ужасом подумав, что теперь мерзавец-учитель добьётся своего, закончив то, что пытался уже сделать много раз. А матушке и отцу скажет, что Хань утонул, так как был слаб, и весь род Нао может быть спокоен, ведь теперь с флага семьи пропало пятно позора.
Но стоп, какая вода? Он же был на пиру! А потом матушка сказала... И Мэй! А потом... Ханю хотелось завыть — большей глупости, чем сделал он, трудно было представить! Он отрёкся от рода Нао, оскорбил духов предков — и что? Теперь он оказался сиротой, приемным сыном в крестьянской семье, в деревне, находящейся где-то в самой мерзкой дыре Империи. Работа и снова работа, грязь, дерьмо, еще грязь, какая-то невообразимо отвратительная еда, подзатыльники от старших за плохую работу, и все по новой, день за днем, однообразно и кошмарно.
И самое ужасное, что до этого дня он, сирота, не осознавал всего ужаса своей жизни: радовался, когда удавалось набить живот жидкой рисовой похлёбкой с травой, морковку считал за лакомство, а маленькое яйцо из разорённого птичьего гнезда — поводом для великого праздника. Его радовало, когда не сильно били, и приводило в восторг, когда удавалось избежать работы и удрать в лес или на болота.
