Мария Семенова - Валькирия. Тот, кого я всегда жду
У всякого меча своя повадка, свой нрав. Мой был чистым младенцем, он не помнил и не знал ничего. В нём ещё не поселилась душа, не завелась та особенная холодная жизнь, присущая старым мечам. Душа вникнет в него с кровью, которую мне удастся пролить. Мой меч станет таким, каким я его сделаю. А можно ли доискаться чести оружием, принявшим кровь и недоуменную муку безвинного?..
Я разыщу озеро во впадине между лесными холмами, круглое озеро с зелёной водой. Я раздвину шепчущие камыши и войду в воду по пояс, и шёлковые пиявки заснуют у голых лодыжек. Не спущу тебе, — шёпотом скажу я своему отражению в чёрной торфяной глубине. Ударю его несколько раз, и оно будет обороняться. Мать-вода запомнит, как я обагряла свой меч. Она не станет болтать, хоть потому, что и ей перепадёт несколько капель. А руку или ногу не обязательно кому-то показывать.
Иногда я брала меч и принималась скакать по клети рубя невидимого врага… В три дня от голода не ослабнешь, но если всё время лежать или сидеть, а потом сразу вскочить — ни рук, ни ног не найдёшь.
…Мне развязали глаза далеко от крепости, в хорошем сосновом лесу. И сразу, на расстоянии в одно древко копья, я увидела кметей, всё тех же девятерых, избранных по жребию, вооружённых мечами. Они не дали мне осмотреться: шагнули вперёд, дружно замахиваясь, и я кинулась прочь. Я летела босиком по мягкой летней земле, слыша сзади дыхание и топот и стремясь скорей оторваться, исчезнуть в лесу. Я бегала быстро. Уж всяко быстрее этих мужей, налитых негибкой зрелой могутой. И я могла бежать так хоть полдня. То в горку, то вниз. Если только я не споткнусь, они меня не поймают. А я не споткнусь.
Сперва от волнения я почти не разбирала дороги, потом стала оглядываться. Я увидела море, блеснувшее между деревьями, и уразумела по солнцу, что гнали меня не к Нета-дуну, а прочь. Этого только следовало ждать. Я прибавила шагу, избирая подлесок погуще, потом несколькими прыжками ушла в сторону и юркнула в сырую мшистую щель между двух валунов. Дедушкина наука. Бежала, бежала — и нет меня. И чтобы листик не дрогнул.
Девять воинов прошли мимо. Я слышала их, а одного даже видела. Он озирался. Я перестала дышать… Старый Хаген, ворча о былом, однажды обмолвился: в прежние времена погоня длилась до вечера, и новому воину ещё особым образом плели русые кудри и строго следили, чтобы не выбилось ни волоска. Хотя бы пришлось проползать под ветвями, повисшими ниже колена, и прыгать через валежники выше макушки… Я заправила за ухо прядь и подумала, что по тем, истинным меркам в воины я уже не гожусь, что Хаген был прав и теперь всё измельчало. А может, не время было виновно, оно, время, ещё всё-таки рождало таких, как Славомир и воевода, таких, как Ярун. Может, всё дело в упрямых девках вроде меня, которые лезут, куда их не пускают, творят, что хотят, и не слушают старых, много живших людей, и оттого каждый год гаснет старый огонь и возжигается новый, но мир не может очиститься, не может вновь стать прекрасным и юным…
Я наклонила голову и прислушалась, не идут ли назад мои девятеро. И уже не торопясь, рысцой побежала туда, где, по моему понятию, остался наш городок.
Бегать с мечом, это тоже наука. Неумелый изо всех сил напрягает кисть, удерживая тяжёлый клинок. Проку чуть, только натрудишь руку до времени. Хаген втолковывал: меч должен всё время падать вперёд, а рука — ловить его снизу. Тогда он как будто сам летит впереди, блестя и ныряя в пятнах лесного солнца, ладонь ведёт его, и не надо всё время думать о ней.
Я теперь знала, где нахожусь. Самый прямой путь отсюда до крепости был берегом моря, но к морю я не пошла, ожидая подвоха. Уж, верно, там грелись на тёплых камушках два-три могучих кметя, против которых мне — как воробьишке против орлов… Нет уж! Я поразмыслила и двинулась кривохожим путём между болот. Когда-то, очень давно, когда Сварог не успел ещё пропахать Невское Устье, подкравшаяся вода разлилась позади сосновых холмов, легла озером. Теперь там стояли мрачные ельники-корбы, вросшие корнями прямо в чёрную воду. Хорошего про них не рассказывали. Мало радости соваться в такие места, особенно в одиночку. Как раз встретишь неподпоясанного мужика без бровей, оседлавшего гнилой пенёк — левая нога сверху правой… Врать не хочу, мне было страшно, но деваться некуда — шла. Я знала наверняка, что в корбах сумею избегнуть главного страха: не встречу никого из деревни.
Между тем день стоял безоблачный и безветренный. Даждьбог пристально глядел наземь, и от нагретых стволов волнами исходил смоляной жар. Я бежала верховым бором, устланным сухими белыми мхами, горячий воздух жёг горло, не достигая груди. Рубаха давно промокла от пота, по лицу текло, не спасала и тканая полоска на лбу. Если вернусь жива в крепость — выпью весь квас, какой попадётся. Я не одолела ещё половины пути. Я была терпелива.
Потом ноги вынесли меня на поляну, полную весёлых цветов. В другой день вокруг пёстрой тучей взвились бы бабочки, обиженно прогудели шмели, а в босую ступню непременно впилась бы рассерженная пчела… Послушать старого Хагена, в былые доблестные времена посвящаемый должен был на ходу вынимать из пятки занозу или вот жало, и чтобы ни один шаг из-за этого не оказался короче…
На поляне стояла почти безжизненная тишина. Я всполошилась, уж не засада ли. Потом смекнула: моя еловая ветка, с зимы висевшая в горнице, наверняка смотрела гибким концом прямёхонько в пол. Будет гроза. Где-то совсем уже недалече катила небесным путём тяжёлая колесница Перуна… Уж если попрятались пчёлы, значит, мимо не пронесёт.
Вон оно как, подумала я и вздрогнула, захолодев на жаркой поляне. Сам жалует присмотреть, всё ли будет честь честью. Стало быть, отразиться в лесном озере мне не дадут. Перуну воевода любимец, не я, ну и что, что при мне дедушкин оберег, громовое колесо… Басни баснями про воинов-девок, а въяве-то… А не затем ли вставала с моря гроза, чтобы меня истребить за великое святотатство, избавить Мстивоя Ломаного от кметя, которого он в отроках-то еле терпел…
Никогда прежде я не боялась грозы.
Немного попозже, когда я торопливо спускалась вниз, к болотистым корбам, в густой синеве над деревьями поднялась белоснежная кудрявая голова. Я прищурилась: солнце заливало её нестерпимыми половодьями света, но блеск был морозным. В сияющей вышине стояла зима. Когда загремит, там можно будет заметить Перуна, правящего вороными конями. Смертному человеку было бы неуютно с ним в облаках, человек привык к ласковой зелёной земле, к доброму избяному теплу… Может быть, лишь вожди, ходящие между людьми и Богами… вожди горды и грозны, а ведь им и самим бывает, поди, холодно и одиноко… Это мелькнуло мгновенно и позабылось. Не о чем беспокоиться, кроме как о вождях!
Последние сосны расступились передо мной, открывая заросшие склоны, где наверняка изобильно водились жирные грузди. Дальше стояли, как лезвия, угрюмые ели. Справа и слева к ним вплотную подступали моховые болота, но ели непреклонно держались, подпирая друг друга — упавших деревьев совсем не было видно. Мне всегда нравилось смотреть на рослый лес сверху, глазами птицы. Может, я даже теперь остановилась бы полюбоваться, но сзади глухо пророкотало, на потную спину легла тень, тяжёлая, как рука. Я оглянулась. Солнце спряталось и бросало косые лучи, светлые над синими крыльями тучи… Неотвратимо летело ко мне клубящееся, бесформенное, страшное — змей не змей, колесница не колесница, и слово-то не вдруг подберёшь…
Пока я смотрела, сверху вниз рогатым копьём ударила молния, и, почти не отстав, долетел торжествующий громовой раскат. Я втянула голову в плечи и опрометью кинулась вниз.
Грозу толкуют по-разному. Одни говорят, это Перун ратится против Змея, вновь выползшего на разбой. Молния — золотой блеск секиры, разящей без промаха. Гром — эхо ударов. Другим гроза кажется свадьбой Неба с Землёй. Быстрые молнии пронзают большое тело Земли, порождая ликующую, бессмертную жизнь. И стонет, гремит смятый воздух от сладкой муки любви…
О грозе хорошо рассуждать тихим вечером, а лучше всего зимой у печи. Но не в бурю, когда разражается над головой то ли свадебный пир, то ли смертная битва, а ты только ждёшь, чтобы пала на виноватую голову десница гневного Бога…
Я всё-таки выискала сухое местечко под елью, отвоевавшей у мхов немного крепкой земли. Ель была вроде той, что осталась ждать меня дома. С таким же шатром у корней и плотными лапами, непроницаемыми для дождя. Я заползла под них, словно в пещеру, и села возле ствола, положив меч рядом с собой. Вся вселенная выстроена Богами вокруг могучего Древа, и неспроста на рассвете времён люди получше нас именно так уряжали дома… И если верно, будто у каждого есть свой собственный мир — мой мир тоже стоял деревом, и дерево это была ель. Никогда-то она меня не подводила…
Ту, прежнюю ёлку я числила своею кровной сестрой. Было дело однажды — скользнула рука с ножом, резавшим сало, и нож воткнулся в кору, извлёк малую каплю смолы. Как же я перепугалась тогда!.. Не чаяла загладить обиды. Мигом смахнула кусочек собственной кожи, прикрыла дереву ранку. И ёлочка не затаила тёмного зла, ещё ласковее с тех пор меня принимала…
