Ночная Всадница - Дочь Волдеморта
— Что же вы наделали? – с ужасом проговорила молодая целительница, сверкая на Невилла полными слез глазами. – Ведь вы же убили его! Что теперь будет?..
* * *
Были арест, суд и грандиозный скандал. Дело получило широкую огласку. И из‑за жестокого убийства беспомощного и беззащитного пациента, и из‑за чудесного исцеления безнадежно больной. Шоковая терапия Шарлин Эйвери оказалась действительно эффективной. От этой встряски разум Алисы Лонгботтом прояснился, и теперь она стремительно шла на поправку, с поразительной быстротой осваиваясь в современном мире.
А ее сына судили за убийство. Вместе с Шарлин Эйвери, обвиняемой в произволе, нарушении целительской этики, доведении до убийства, использовании недееспособных членов общества в своих экспериментах и еще в целой массе вещей.
Ей не грозил Азкабан, но ей грозило нечто куда более ужасное для нее – запрет заниматься целительской практикой и полное уничтожение всех ее теорий и разработок.
Суд был длинным и запутанным – масса обстоятельств осложняла процесс, вносила в него волокиту и сумбур.
На самом деле Невиллу повезло, что основной виновницей произошедшего была не простая смертная, а Шарлин Эйвери, дочь одного из близких слуг Волдеморта. Иначе, пожалуй, убийство Барти Крауча, пускай и обездушенного, ко всему безразличного, – дорого бы стоило несчастному. Но Шарлин следовало по возможности оправдать, невзирая на то, сколь подобный скандал был нежелателен сейчас, как нехорошо было само поднятие данной темы на всеобщее обозрение. Хоть мисс Эйвери и провинилась немало перед своими заступниками, но ее всё же спасли – и это помогло второму повинному в разыгравшейся трагедии.
Шарлин не получила никакого административного наказания – в глазах света. Но ее метод был запрещен, и карьера целителя теперь стала для нее невозможна. Да и Прекрасный Принц, думается, доходчиво разъяснил дочери, как сильно она была неправа, вызывая скандал и накликая немилость Темного Лорда.
Невилл Лонгботтом был приговорен к трехмесячному заключению в Азкабане, в обустроенной камере – где, по версии Визенгамота, должен был сполна осознать и прочувствовать всю вину за последствия своей горячности.
После чудесного спасения матери молодой человек был готов понести любую кару – он безропотно принял суровый приговор и во время суда всячески способствовал оправданию Шарлин, невзирая на личности тех, кто ее защищал и покровительствовал ей.
Полумна, обвиненная в недосмотре и небрежности, лишилась места главы палаты Непоправимых повреждений в отделении Недугов от заклятий.
Какое‑то время она еще оставалась там на должности штатного целителя, специалиста по расстройствам разума, но затем выхлопотала разрешение перевести своего свекра Фрэнка Лонгботтома на домашний уход и самой заниматься им, после чего оставила больницу.
Получить это дозволение в немалой степени помог Рабастан Лестрейндж, который, как выяснилось, учился некогда вместе с матерью Фрэнка Августой, урожденной Флинт, на одном курсе Слизерина и даже был с ней в весьма близких отношениях. После чудесного исцеления Алисы, миссис Лонгботтом–старшая нашла в себе силы обратиться к бывшему приятелю и одному из палачей своего сына – за помощью, уповая на то, что именно последнее обстоятельство не оставит тому права отказать ей.
Она не ошиблась, тем более что Рабастан Лестрейндж очень изменился после исчезновения брата. Он был рад оказать услугу той, чью жизнь покалечил. При помощи ходатайства Лестрейнджа Полумна получила разрешение на перевод, и они все перебрались в Лонгботтом–хилл к Августе и Алисе. Там же поселился и Невилл, когда отбыл срок своего наказания.
Вроде как Шарлин Эйвери тоже нередко трансгрессировала к Лонгботтомам из Афин, куда ее выслал отец, и Рабастан Лестрейндж подозрительно часто наведывался в гости. Судя по всему, вся эта компания условилась тайно повторить эксперимент Шарлин, чтобы вернуть разум Фрэнку – но теперь в роли катализатора должен был выступать мистер Лестрейндж, и он, видимо, согласился.
Возможно, Лонгботтомы вернули бы себе полное счастье, но их планам не суждено было осуществиться – ведь никто не знал, как с этим надлежало поспешить.
Однако, хоть Фрэнк Лонгботтом, ввиду событий, о которых будет сказано далее, так и не смог подвергнуться интенсивной терапии Шарлин Эйвери и остался в своем плачевном состоянии, всё же каждый представитель этой достойной фамилии был безмерно и преданно благодарен целительнице за то, что она сделала для них.
Девочку, которую в июле 2014 года родила Невиллу Полумна, назвали Алисой Шарлин – в честь возродившейся для жизни бабушки и в честь тетки, сотворившей это чудо. Мисс Эйвери стала ее крестной и всегда оставалась лучшим другом семейства Лонгботтомов.
* * *
Была ночь. Гермиона поздно возвращалась от Тэо.
Она выбралась из камина в гостиной, ибо недавно заблокировала все остальные и наложила на территорию антитрансгрессионные чары в целях безопасности. Из‑за этой каминной решетки тоже можно было выйти, не поднимая тревогу, только если знаешь специальное заклинание.
Зáмок спал. Мерцающие стрелки больших напольных часов сомкнулись на цифре три.
— Люмос! – прошептала леди Малфой и при неясном свете палочки вышла в коридор, откуда стала осторожно подниматься по ступеням лестницы.
На верхней площадке она наступила на какую‑то труху, захрустевшую под подошвами туфель. Гермиона удивленно нагнулась – блестящий порошок посверкивал в свете волшебной палочки. Он походил на раскрошенный лед.
Ведьма смяла пальцами щепотку и тихо охнула от боли. Из сильно порезанной кожи на пол закапала кровь. Стеклянная крошка!
Леди Малфой попыталась высосать микроскопические осколки из ранок и сплюнула кровавую пену.
Похожий на дорожку инея след уходил по коридору к одной из гостевых спален. Затаив дыхание, Гермиона подошла к закрытой двери и прислушалась – оттуда доносились тихие шорохи и пробивалась тусклая полоска света. Сжав палочку, она распахнула дверь.
И обмерла.
На какой‑то миг ведьме показалось, что она всё еще пребывает в сизом тумане Тэо, что это его неверные клубы породили страшное видение.
Стены скудно освещенной единственной свечой комнаты были исписаны кровавыми буквами, складывавшимися самыми немыслимыми способами в одно единственное слово – «домой». Генриетта, похожая в своей длинной белой ночной рубашке на призрак, была вся заляпана бурыми пятнами, ее маленькие руки, истертые почти до кости, напоминали сырой фарш. Но девочка продолжала обмакивать их в стеклянную крошку, которой тут было еще больше: она устилала весь пол и горками высилась на столах и комодах, – и остервенело елозить по стенам, выводя всё те же четыре кривые печатные буквы[153].
