Александр Бушков - Анастасия (сборник)
– У меня были друзья среди стражи.
– Люди, знавшие правду с самого начала и видевшие все своими глазами, – сказал я. – Никого из них уже нет в живых. И вообще, ты ведь никогда не видел большого мира и не знаешь, каким количеством мрази он населен.
– Что же, большинство людей – мразь?
– Вольная или невольная, – сказал я. – Убежденных, конечно, меньше, приспосабливающихся, вынужденных быть мразью в несколько раз больше, и вторые, несомненно, подлее первых.
– Зачем тебе моя смерть? Тебе лично?
– Я – несчастный человек, – сказал я. – Да–да, не удивляйся. С родителями мне не повезло – матери не помню, мачеха два раза пыталась отравить, отец полон сил и цепко держится за трон. Нужно пробивать себе дорогу, вот только как? Мне нужен звонкий, шумный зачин, сразу выдвинувший бы меня на первый план, на видное место. Меня считают глупым буяном, смазливой бездарью, простягой–парнем, а я ведь получил в Трезене, пожалуй, лучшее образование, какое только в наше время можно получить в Элладе… Я способный, умный человек с зачатками полководца и государственного деятеля – так считали мудрые трезенские учителя, и их мнение мне передали под большим секретом – они–то мне прямо об этом не говорили, чтобы не зазнался невзначай. Но все равно нужен зачин, первый шаг, а как его сделать? Чудовища истреблены, Троянская война давно кончилась, золотое руно и золотые яблоки Гесперид добыты до меня. Повторять чужие подвиги – обрести не славу, а поражение. Из–за Елены – пусть формально – сожгли Трою, из–за Медеи и Андромеды разгорелись жуткие страсти, но из–за жены Кикирского царя я угодил в каталажку, как мелкий воришка, а Пиритоя и вовсе бесславно загрызли собаки. Участвуя в нынешних войнах, славы не приобретешь – мелочь.
– Но истории с Еленой и Медеей не так благолепны, как это пытаются представить.
– А какая разница? – спросил я. – Нет, какая разница? Да плевать, что «романтическое похищение Елены» не более чем шитая белыми нитками провокация Агамемнона и его сообщников. Плевать, что Медея, мачеха моя дражайшая, кол ей в глотку и еще куда–нибудь, всего лишь бежала с любовником, обокрав на прощание любящего папашу. Какая разница, Аид меня забери, если тысячи маленьких человечков провозгласили Язона и разрушителей Трои героями?
– Разве все подвиги таят в себе ложь и ничтожность? – спросил Минотавр.
– О, разумеется, нет, – сказал я. – Взять хотя бы Персея или дядюшку Геракла – эти–то настоящие. Я и не стремлюсь развенчать абсолютно все славные подвиги, нет, я просто следую некоторым примерам. Прослыв победителем Минотавра, я приобрету славу и смогу идти дальше.
– Но ведь славу героя ты должен заслужить главным образом у тех самых маленьких человечков, я так понимаю? – спросил Минотавр.
– У них, червяков, – сказал я.
– Но ты же их ненавидишь?
– Ничего другого мне не остается, – сказал я. – Один–единственный раз я проведу игру по их правилам, а потом… О, уж потом–то я получу возможность не оглядываться на них поминутно и буду делать только то, что действительно нужно и необходимо…
– А если не удастся? – спросил Минотавр.
– Удастся, – сказал я.
– Так что, я обречен? – спросил Минотавр. Он волновался, но животного страха за жизнь я в нем не заметил.
– Уж прости, обречен.
– А совесть не будет мучить?
– Кто ее видел, эту совесть, кто ее трогал, кто ее пробовал на зуб… – сказал я. – Разве я какой–нибудь выродок? Не я эти законы устанавливал. Храм какой–нибудь построю, нищим мешок денег раздам, что ли…
– Думаешь, поможет?
– Да не знаю я, отвяжись! – рявкнул я.
Было бы легче и проще, если бы он кричал, ругал меня последними словами, отбивался, но он лишь задавал все те вопросы, которые, размышляя наедине с собой, мог бы задать себе и я. Те самые вопросы…
– Посмотри, что получается, – сказал я. – Никакого преступления я не совершаю. Преступление – это деяние, нарушающее установленные людьми законы, каноны и установления. Меж тем, согласно этим установлениям, ты – отверженное чудовище. Преступник я только для тебя, а для людей – герой. Когда тебя не станет, некому будет считать меня преступником.
– Кроме твоей совести.
– Да что ты заладил, кто ее видел…
– Воздуха, которым мы дышим, мы тоже не видим и не чувствуем, но это не означает, что его не существует.
– Знаешь что, хватит, – сказал я и встал. – До спазмы в горле мне жаль, что погибает талантливый поэт, но правила игры…
– Давай, – сказал он, бледный, как смерть. Он стоял и смотрел на меня. – Действительно, лучше уж так. Давай.
Я поднялся, взялся за рукоять меча, отнял руку и сказал едва ли не просительно:
– Знаешь, тебе ведь не трудно… Ты бы сделал страшное лицо, зубы оскалил, что ли… Хоть выругай меня, а? Чтобы было что–то от чудовища…
– Убивай человека, – сказал Минотавр, в его лице не было ни кровинки, и я вдруг с ужасом понял, до чего он чертами лица и голосом похож на Ариадну. – Убивай – человека.
– Ругай меня! – заорал я уже откровенно умоляюще, плевать мне было на все. И выхватил меч из ножен. – Обзови как–нибудь, ублюдок распроклятый!
– Бедный Тезей, – сказал Минотавр и поднял глаза к четырем квадратным кусочкам синего неба над нашими головами.
Я освободился от его взгляда, он больше не смотрел мне в глаза, и это словно освободило меня от власти всевозможных глупых снов и глупых установлений, невидимых, неосязаемых и потому, быть может, вовсе не существующих.
И меч взлетел, рассекая прозрачные, усыпанные искрящимися пылинками солнечные лучики.
Рино с острова Крит, толкователь снов
– Тишина была как свинец, мгновения были как века. И толпа внизу, и солдаты словно превратились в скопище статуй, редко–редко вздрагивала чья–нибудь голова, когда человек переступал с ноги на ногу, или вздрагивало копье в руках солдата, уставшего держать его наперевес.
Я считал про себя шаги, которые он должен сделать по коридорам, начинал снова и снова, вводя поправки на то, что он крадется медленно и осторожно, – и перестал, когда понял, что и хромая черепаха успела бы за это время добраться до центра Лабиринта. Значит, они встретились. И вступили в разговор. О чем они могут говорить и могут ли они мирно разговаривать?
Я был близок то ли к помешательству, то ли к тому, чтобы вырвать меч у ближайшего солдата и самому броситься в Лабиринт. Стоявшая рядом со мной Пасифая даже простонала несколько раз. Я уверен, что россказни о нечеловеческих пытках, которым подвергаются дурные люди в подземном царстве мертвых, лживы от начала и до конца и не имеют ничего общего с буднями и делами Аида, ибо в них не упоминается наиболее мучительная и страшная пытка – ожиданием.
