Андрей Астахов - Щит Найнавы
– Будь счастлива, дочка! – говорит ей женщина, и на щеках у нее блестят слезы.
Снова свет, испепеляющий время. Страшное чувство падения. Боль. Нестерпимая, запредельная, рвущая тело на части. Она кричит, но боль не проходит. Неужели никто не слышит ее? Неужели никто не облегчит ее страдания? А потом ей кажется, что ее разодрали пополам, и мгновение спустя она даже сквозь собственный крик слышит этот странный звук – то ли мяуканье, то ли кашель, то ли писк. Над ней склоняется улыбающееся женское лицо – на лбу женщины блестят мелкие капельки пота.
– Радуйся, Лейда, – говорит ей женщина, – великая Берис послала тебе здоровую девочку.
Ей показывают какое-то уродливое существо, похожее на ободранного ягненка, покрытое слизью с кровавыми прожилками, со сморщенным страдальческим личиком, огромной головой и перекошенным ртом. Ей не хочется смотреть на это маленькое чудовище, причинившее ей такую боль – но почему-то становится спокойно и хорошо на душе, будто она совершила что-то невероятно важное. Что-то, без чего жизнь женщины не имеет смысла и не бывает полной.
Вспышка, тьма. Ночь, клубы черного дыма, языки бушующего огня лижут темное небо. Огромный погребальный костер пылает так жарко, что она пятится от него, закрываясь руками. Она плачет, но никто не слышит ее всхлипываний – все заглушает торжественный рев багрового пламени, пожирающего изглоданные болезнью тела. Она знает многих из тех, кто сейчас лежит на этом костре. Они были друзьями ее детства, гостями на ее свадьбе, ее соседями, просто знакомыми. Они, казалось, всегда будут рядом с ней, но чума рассудила по-иному. Здесь лежит ее лучшая подруга Мирель. Здесь повитуха, сказавшая ей о рождении дочки Элеа. Ее дядя, родная сестра ее мужа и ее пятилетний сын тоже здесь. И рядом с ними – женщина, у которой не было ногтя на мизинце правой руки.
– МАМАААААААА! – кричит она, но рев пламени все заглушает…
Вспышка, багровая пелена, колеблющиеся тени на бревенчатых стенах. На кровати перед ней лежат два завернутых в белые холстины тела – большое мужское и крошечное, восьмимесячного ребенка. Полная луна заглядывает в окно и покрывает призрачной белизной их застывшие лица. Она стоит рядом с кроватью, в одной руке у нее горящий факел, в другой – тряпичный медвежонок, которого она сама сшила для дочки. Теперь эта игрушка никому не нужна. Слез больше не осталось, она выплакала все. Тени ползут по умершему дому, и ей кажется, что она слышит свистящий шепот самой Некриан:
– Ну, что же ты медлишь? Они мертвы, и чуда не случится. Прощайся скорее, не заставляй меня ждать…
Она подносит факел к куче политой маслом соломы в углу дома. Солома вспыхивает с гулким хлопком. Она бросает в разгорающееся пламя осиротевшего медвежонка и выходит из дома. Пламя пляшет в окнах, начинает выбиваться наружу, охватывает кровлю. Она равнодушно наблюдает за тем, как горит ее дом и только спустя какое-то время замечает собравшихся поодаль людей. Они смотрят на нее со страхом. Они видят в ней воплощение смерти, посланницу Некриан, ту, чье дыхание или касание может заразить их чумой. Они боятся. Но ей нет до них никакого дела. Бушующее пламя охватывает дом, кровля проваливается, выбросив в ночное небо столб искр. И тогда она поворачивается и уходит из родного города. Навсегда – так, как уходят умершие из мира живых. Все, что она уносит с собой – это свое горе, память о любимых и локон волос покойной дочки.
Вспышка. Тьма. Снова свет, ослепительный, опаляющий. В глазах фиолетовые круги. Во рту металлический вкус крови. Запястья связаны кожаными ремнями, она сидит в смрадной яме, полной нечистот. Потом сильные руки хватают ее, вытягивают из ямы. Ее волокут куда-то смуглые бородатые люди в вонючих бурнусах. Время от времени они бьют ее – кулаками, ногами, колючими ветками. С нее срывают остатки одежды, укладывают на какие-то козлы животом вниз, привязывают ремнями за ноги и за руки. Она пробует сопротивляться, кричит – ее душат волосяной веревкой, пока не начинает останавливаться сердце. А дальше, один за другим, фараки насилуют ее – с хохотом, с выкриками, подбадривая друг друга. Она стискивает зубы, чтобы не закричать от боли, омерзения, бессилия. Краем глаза видит, что в стороне стоит группка женщин с закрытыми лицами. Жены тех, кто сейчас ее насилует, кто выливает в нее свое грязное семя, жарко и зловонно дышит ей в спину. Они спокойны, им интересно. А потом она слышит дружные ритмические хлопки: женщины начинают хлопать в ладоши в такт движениям очередного насильника…
Тьма, свет, снова тьма. Ранее солнечное утро. Рынок в Дарнате. Деревянный помост с низкими перилами, а вокруг него – люди. Много людей, одни мужчины. Она стоит на помосте совершенно голая. Ее руки прикованы цепью к длинному бревну над краем помоста. Рядом с ней еще рабы: темноволосая женщина с равнодушным лицом, подростки обоего пола, седеющий мужчина со шрамами по всему телу.
– Эй, не жадничайте! – кричит работорговец в толпу. – Смотрите, какая девушка! Настоящий цветок. Какая грудь, какие ноги, какая задница! Просто породистая лошадь, а не девушка. И всего за восемьдесят саккаров.
– Ты шутишь, Эшмер, – кричат из толпы. – За восемьдесят саккаров я буду бодать всех дарнатских шлюх целый год. А ты за одну просишь столько! Двадцать золотых за эту северную стерву!
– Побойся гнева Игерабала, гражданин! – вопит работорговец, пытаясь перекричать дружный издевательский смех окруживших помост мужчин. – Двадцать саккаров стоит простой ишак, а не такая редкая красавица. Семьдесят пять саккаров, во имя Игерабала сброшу пять золотых.
– Да ты спятил, торгаш! – Хорошо одетый человек с черной бородой презрительно плюет себе под ноги. – Семьдесят пять саккаров за бабу? Была бы она девственница, еще куда не шло, но ведь ее трахали все, кому не лень – или скажешь, что я неправ?
– Эта падаль столько не стоит, – подхватывает другой. – Спи с ней сам, она тебе поросят родит.
– Эта северная корова через год станет толстой и ленивой, – добавляет еще один покупатель. – У меня была селтонская наложница. Эти северянки слишком холодны, они не умеют ублажать мужчину. Тридцать саккаров последняя цена.
– Грабеж! Да проклянет вас всех Куа, проклятые скряги. Разуйте свои бесстыжие глаза и посмотрите на эту девушку. И за такую красавицу вы даете жалкие тридцать саккаров? Чума на вас, проказа и сифилис!
– Чтоб ты сам сдох от чумы, сын осла! Тьфу на тебя. Ты сам взгляни, какие злые глаза у этой девки. Она зарежет своего хозяина во сне, или сама перережет себе горло.
На нее смотрят десятки людей, а она с ненавистью и презрением смотрит на них. Она готова убить каждого из них, из этих скотов, которые разглядывают ее, будто животное, торгуются из-за нее, брызгая слюной и бранясь. Но ее руки скованы, и темная слепая ярость в ее душе лишь застилает глаза и грозит разорвать сердце.
