Елизавета Дворецкая - Золотой сокол
— Что? — Дивина изменилась в лице и замерла с тремя поленьями в руках. — Шутишь?
— Ага. Сам ночью обхохотался, аж Доморада разбудил. — Зимобор оглянулся к крыльцу беседы, не слышит ли их в самом деле купец, и продолжал, понизив голос: — Девица какая-то ко мне ночью приходила. Обнимала, в любви клялась. Говорила, что я ей дороже отца-матери, милее света белого...
— А ты что? — Дивина смотрела на него с таким ужасом, словно перед ней был живой мертвец.
— А я, неучтивый, полынью ей по белой спине.
— И что?
— Убежала. Обиделась, знать.
— Ну, слава матушке Макоши! — Дивина с облегчением выронила наземь поленья и прижала обе руки к ожерелью на груди, где висело несколько мелких оберегов. Зимобор мельком заметил среди них изогнутый кусочек кованого золота с едва заметным тонким узором и мимоходом удивился, как сохранили такую драгоценность за два длинных голодных года. — Ведь это, получается, волхида к тебе приходила! Ну-ка, расскажи по порядку, как оно было. Что она говорила?
Двинув бровями — у него не имелось привычки делиться своими любовными приключениями, но случай был особый, — Зимобор изложил все, что пережил ночью. Рассказывая, он стал понимать многое, чего не понял раньше: и то, что голос ночной гостьи вовсе не был голосом Дивины и та нарочно говорила только шепотом, чтобы это скрыть, и что слова ее точь-в-точь напоминали любовный заговор, то есть она пыталась его заворожить.
И еще само собой думалось: а вот если бы это и правда была она... то все сложилось бы иначе. Взгляд невольно скользил по загорелой стройной шее Дивины с пушистыми завитками русых волос, падал в вырез рубахи и скатывался по нему к высокой груди, где и терялся. Там, под рубахой, висел еще какой-то маленький оберег на тонком, но прочном кожаном шнурке с накрепко стянутым, почти сросшимся, узелком. От девушки пахло полынью и свежестью луговой травы, веяло живым теплом, так непохожим на дрожь и холод ночной гостьи, что Зимобор был бы и сам не прочь попросить: «Обними меня!».
— Ну, ты крепок, я погляжу! — Дослушав, Дивина глянула на него с явным уважением. — Молодец, что догадался! Ведь если кто такую вот «невесту» своей волей обнимет, тот навек в ее власти! Иссушит, истомит, совсем погубит!
— Погубила одна такая! — Зимобор невесело усмехнулся, вспомнив свою неотвязную мару, но говорить об этом Дивине не хотелось. — Ну, пойдем в дом, что ли? — сказал он и поднял три полешка, которые так и лежали возле ее ног. — Любопытно только: почему она твоим именем назвалась? — сказал он уже на пороге.
— Да потому что ты во всем городе никого, кроме меня, еще не знаешь! — безо всякого смущения ответила Дивина. — Вот и назвалась!
После завтрака Доморад отправился в детинец, и Зимобор пошел с ним. Сам Радегощ был не намного больше Новогостья и весьма походил на десятки таких же городков, рассеянных по пути полюдья любого из славянских князей. Приход полюдья, княжеский суд, если в нем возникала нужда, и был самым большим событием в жизни Радегоща. Правда, время от времени через городок проезжали торговые гости, привозили новости из низовий Днепра, из Подвинья и с побережий Варяжского моря.
Детинец располагался на вершине холма — там жил сам воевода с дружиной и челядью. Склон и подножие холма занимали улочки посада, которых было всего четыре: Выдреницкая улица, ведущая от ворот детинца к речке Выдренице, Дельницкая улица, на которой жили ремесленники, Прягина улица, которая вела к лесу и где жила сама Елага, и самая короткая, улица Чернобор, которую начали, было населять, сводя начало Черного бора, но потом бросили, и теперь там было всего три обитаемых двора.
Два раза в месяц по пятницам на маленькой площади у ворот детинца бывал торг: ремесленники продавали свои изделия приезжим лесовикам, то есть жителям окрестных родовых поселков, в качестве платы принимая дичь, меха, лосиную кость, мед и прочее. Но прокормиться только с этого было трудно, поэтому при каждом дворе имелся обширный огород. Да и ремеслом занимались по большей части зимой, а в теплое время усердно обрабатывали вплотную прилегавшие к городу поля, удобряя их навозом из собственных хлевов и потому не имея нужды корчевать и палить новые росчисти.
Появлению полотеских гостей воевода Порелют обрадовался, поскольку скучал в глуши и жаждал новостей. Это был еще совсем молодой парень, лет двадцати, невысокий, плотный, круглолицый и щеголеватый. Гордой осанкой, надменным лицом и яркой одеждой он словно пытался возместить недостаток роста. Однако с приезжими он держался любезно и гостеприимно и даже на самом деле был им рад — здесь нечасто приходилось видеть новых людей.
На Зимобора он, как и его дружина, посмотрел с любопытством, сразу выделив из прочих. Действительно, рядом с вчерашним кожемякой Костоломом или пахарем Печуркой Зимобор смотрелся как сокол среди серых гусей. Десятки пар глаз с напряженным любопытством бегали по его фигуре, по гривне на шее и по серьге в левом ухе. Его воинский пояс имел целых три хвоста — один застегивается и еще два ложных, для красоты, и эти два последних были усажены серебряными бляшками, по которым можно было подсчитать, в скольких битвах участвовал владелец пояса. Количество серебряных накладок на самом ремне означало, что в дружине этот человек занимает должность не ниже десятника, и иметь подобный пояс в таком молодом возрасте мог только человек из старого воинского рода.
Десятник тут же попросил посмотреть меч и присвистнул: он стоил в десять раз дороже, чем мечи всех воеводских кметей, вместе взятые.
Спрашивая его об имени и происхождении, хозяин откровенно разглядывал Зимобора, но тот не боялся: они никогда не встречались, и Порелют не мог его узнать. Стараясь поменьше лгать, Зимобор назвался сыном старосты Корени из-под Торопца, то есть своего настоящего деда. Про такой городок здесь могли слышать, но никто не мог знать, есть ли у старосты сын по имени Ледич или нет.
— Ну, вот ты какой... — говорил Порелют. — А я слышал, что какой-то гость захожий Горденю Крепенича одним махом с ног свалил и укротил, как ребенка малого! Не верил, думал, болтовня! А ты, пожалуй... С чего же ты к купцу в дружину нанялся — поссорился, что ли, дома с кем?
— По своим делам еду, — уклончиво ответил Зимобор.
— У меня не хочешь остаться? Платой не обижу.
— Не хочу. Дела у меня.
Если бы он просто хотел уйти из Смоленска, то без труда нашел бы себе место в дружине и обеспечил со временем очень неплохое положение. Однако он хотел не только уйти, но и вернуться.
Собольи меха у Порелюта были запасены в достаточном количестве, и Доморад разом избавился от половины своего товара. Потом воевода долго перечислял, чего ему привезти в следующий раз: южные шелка, красивую посуду, персидские ковры, греческие вина. Воевода любил жить красиво.
