Дана Арнаутова - Год некроманта. Ворон и ветвь
— Спасибо, господин. Вы не сердитесь?
— Нет, конечно, — улыбаюсь я, запуская пальцы в рыжие пряди, прижимая его сильнее, пока вторая ладонь ложится на худенькую спину, ласково поглаживая. — Что толку на тебя сердиться, малыш? Ты не виноват. А сегодня я бы без тебя не справился. Ты мне очень нужен, Рыжик.
— Правда?
Вот как оно выглядит — счастье. Золотая вспышка, пронизывающая ауру. Чистая, ничем не замутненная любовь. Свет, сияющий во тьме.
— Да, мальчик. Правда, клянусь. Без тебя ничего не вышло бы. И без твоей любви. Ты ведь меня любишь?
Равновесие. И-де-аль-но!
— Ронан! Нет!
Поздно. Что Рыжику крики какого-то монаха? Он тянется ко мне, раскрываясь, отдавая сердце, душу, плоть… И от жара его души почти больно. Глаза в глаза. Ладонь на его шее, вторая — под подбородком. Одно движение — тихий хруст. Чистая, незамутненная болью или страхом синева мальчишеских глаз. Безупречен. Лучшее, что можно было найти!
Я подхватываю на руки обмякшее тело, бережно кладу его на пол рядом с креслом. Закрываю глаза. Что-то настойчиво мешается на грани сознания, не дает сосредоточиться. Ах да, монах… Придется ему немного подождать. Шуршат, пересыпаясь, песчинки… В верхнем сосудике еще чуть меньше трети. Я успеваю. Все правильно. Раскаленная лава вновь накатывает слева, но в этот раз отступает быстрее, оставляя солоноватый привкус во рту и звон в ушах.
Глава 9
Щит Атейне. Час второй и далее
— Зачем?
Как же хорошо, что он не кричит. Теперь и поговорить можно. Даже нужно.
— Что именно?
— Зачем именно этот мальчик? Неужели…
Я открываю глаза, разлепляя мокрые ресницы. Смотрю на собеседника.
— Ты ведь понял, что я собираюсь делать, монах. Ты не тупой паладин и не маленький влюбленный убийца. Даже пытался предупредить. Неужели ты не понимаешь? Симметрия. Светлое сердце, обратившееся к тьме, темное — призвавшее свет. В этом и есть справедливость.
— Я… понял, — откашливается он, потом упорно продолжает. — Но почему именно Ронан? Он…любил тебя. По-своему, конечно, — быстро поправляется испуганный своей нечестивой мыслью Санс. — Но ведь любил. Неужели ты не нашел кого-то другого? Менее полезного для тебя, хотя бы.
Вот за последнюю реплику он мне начинает нравиться. Люблю умных, с ними проще.
Прежде чем ответить, собираюсь с мыслями. Кажется, с зельем я действительно перестарался.
— Да, Рыжик был полезен. И очень мил, по-своему, как ты верно заметил. Разумеется, я мог найти кого-то другого. Но что бы я тогда делал с мальчиком?
— Не понимаю, — отзывается священник.
— Я ведь рассказывал его историю. Тот надзиратель не был единственным, всего лишь первым. В его смерти Рыжика как раз никто не обвинил — у мальчика хватило хитрости представить все случайностью. А вот потом… Сам подумай, об одержимости злым духом зря не говорят даже ваши собратья. И никто не стал бы вызывать псов инквизиции ради потехи. Рыжик действительно не переносил чужих прикосновений. Мальчишки, которые его толкали, новый надзиратель, кухарка, мимоходом потрепавшая мальчика по голове…
— Господи… — сдавленно отзывается Санс.
— Да, ты понял. У меня ушел почти год, чтобы Рыжик перестал ненавидеть одно-единственное существо: меня самого. Знаешь, бывают такие уязвимые души, с которых не стереть то, что однажды впечаталось. Он очень старался, ради меня, но из Рыжика никогда не вышло бы мага. Идеальный помощник — да. Но мне не нужны исполнительные куклы. А человеком ему было уже не стать. Из Рыжика даже палача не вышло бы: он слишком увлекался процессом. И просто выгнать его было нельзя. Все равно, что чуму выпустить на волю. Все, что я мог сделать для Рыжика — убить его без боли и страха, уж это он заслужил.
— Господи, — шепчет Санс, — прими души рабов твоих Дорина и Ронана…
Не выдержав, я фыркаю.
— Прости, — сразу же извиняюсь, — не хотел оскорбить твои чувства, но это твой товарищ обещал за тебя молиться. Не забавно ли? Впрочем, вижу, для тебя не забавно.
— Я не вижу ничего смешного в человеческой смерти.
— Не смешного, монах. Забавного. Вы, люди, вечно путаете эти понятия… Неважно. Если бы не я, Рыжик мог умереть два года назад и гораздо более неприятной смертью. Поверь, я был с ним куда добрее, чем со многими до него.
Священник облизывает пересохшие губы, пытается сглотнуть.
— Он не виноват… Не виноват, что родился таким. И что с ним сделали… это.
— А разве я его в чем-то винил? Это пустой разговор, друг мой.
— Не пустой, — решительно возражает священник. — Ты разыгрываешь людей, как карты. Но этот юноша любил тебя. Как ты не понимаешь, что нет ничего важнее любви? Если он мог любить…
— Такого, как я? — подсказываю запнувшемуся книжнику. — Не бойся, продолжай.
— Да! Такого, как ты. Значит, его душа была не безнадежна. Да и не бывает безнадежных душ… Он мог вернуться из тьмы!
— Разумеется, мог, — негромко соглашаюсь я, щурясь от болезненных ударов крови в висках. — Иначе какой смысл был в его использовании для щита? Не бывает безнадежных душ? Возможно, ты и прав. Но стоит ли живописцу терять время, рисуя шедевр на песке?
— Мы не поймем друг друга… И прости, но мне… жаль тебя.
— Разве ты больше не считаешь меня нелюдем? — улыбаюсь я.
— Разве нельзя пожалеть и нелюдя? — отвечает он вопросом на вопрос.
Забавный человечек. Даже жаль, что время уходит столь быстро.
— Тебе бы следовало пожалеть себя, книжник, — мягко напоминаю я.
— Да, наверно. Что ты сделаешь со мной? — обреченно спрашивает Санс.
Он устал. Устал бояться, думать — да просто устал. Даже не вздрагивает, когда я подхожу и расстегиваю ремни. Тяжело опирается мне на плечо, ковыляет к креслу, осторожно подходя со свободной стороны, и послушно опускается в него. Только в глазах — настороженное удивление.
— А вот это зависит от тебя, — сообщаю я, присаживаясь напротив, на край стола, и загораживая от него спиной песочные часы. — Сам-то как думаешь?
Книжник измученно пожимает плечами.
— Убьешь…
— Разумеется. Вопрос в том, как и зачем. Смерть — еще не самое страшное, что может случиться с человеком. Но я ведь обещал отправить тебя к епископу. Разве ты не видишь противоречия?
Мне действительно интересно, как он ответит. От этого зависит дальнейший разговор. Помолчав, Санс неожиданно твердо смотрит мне в глаза.
— Я не знаю. Ты не можешь солгать напрямую, но твой народ умеет скрывать правду. Дорин поверил тебе — и вот что с ним стало. Даже этот несчастный мальчик — ты и ему не сказал ни слова лжи. Как могу поверить я? Я не настолько умен, чтобы тягаться с фейри в коварстве.
