Чёрный фимиам (СИ) - "Леха"

Увы, Миаджан никогда их не отпустит. Такое уж это место…

Девушка вспомнила мёртвую тишину Миаджана. За все годы Эша ни разу не слышала птиц. Только ветер вверху да иногда едва различимый всплеск внизу. Вспомнила полуразрушенный ступенчатый храм, в котором они – рабы – жили. Их не приковывали и не охраняли. Бежать было некуда: подножие каменной громады уходило в чёрную маслянистую воду, туда, где плавали белые слепые черви. А ночами из глубины огромными мокрыми простынями поднимались на поверхность глянцевые чернолисты. Покачиваясь на водной ряби, они ждали беспечную жертву, чтобы спеленать её и утащить под воду… Да, здесь бежать было некуда.

Можно было перейти из храма в храм по стенам или соединяющим их галереям. Можно было. Но во влажном тёмно-зеленом полумраке – царстве мхов, лиан и срастающихся кронами деревьев – таились неведомые опасности. И люди-рабы держались как можно дальше от воды и зарослей, ближе к солнцу и небу, виднеющимся из-за тесно сплетённых ветвей. И лишь на плоской вершине храма можно было гулять без опаски и смотреть вниз, где колыхались лианы и чернела вода. Тут заканчивался крохотный мир людей.

В тот день, когда они впервые очутились в Миаджане, человек в одеянии цвета красной охры отвёл Эшу в просторную комнату. Там было большое окно, что в непогоду закрывалось циновкой, дверной проем без двери – тоже с циновкой, такие же циновки на полу, низкий стол, за которым можно было устроиться только на коленях, и диковинное приспособление в углу – подставка с мягким валиком и десятками свисающих до пола нитей, продетых в иглы.

– Тебя научат этим пользоваться, – сказал человек в одеянии цвета красной охры. – Рабы должны трудиться. А пока жди. Ты. Идем со мной.

Сингур успел бросить прощальный взгляд на сестру и ободряюще ей улыбнуться.

Его увели, а она сбилась со счета, сколько дней провела без него. Пока однажды брат не вернулся…

* * *

На жесткой циновке лежало обнажённое серое, в синих прожилках вен, тело. Непомерно большая голова с ввалившимися глазами и щеками, острым носом, тонкие, словно палки, руки и ноги, выпирающие дуги рёбер, обтянутые кожей. Эша с ужасом смотрела на мертвеца, зажав руками рот.

– Дитя, это твой брат. Неужели ты не узнаёшь его? Присмотрись, это он… – сказал человек в одеянии цвета красной охры. – За ним нужно ухаживать, иначе он умрёт. Тебе будут приносить жидкую маисовую похлебку. Пои его ею часто, но помалу.

Человек с глазами словно гвозди ушёл. А Эша осторожно приблизилась к истощенному человеку, по-прежнему не узнавая в нём Сингура.

Она поила его похлебкой, он глотал с огромным трудом, а когда смотрел на неё – в глазах не было узнавания. Маисовую похлебку приносили исправно. Брату постепенно будто становилось лучше, но он по-прежнему молчал. Эша ласково гладила его по холодному лбу, но Сингур лишь водил бессмысленным взглядом по сторонам. О, если бы Эша могла говорить! Окликнуть его, чтобы узнал родной голос… Никогда прежде она так остро не сожалела о своей немоте.

Так прошло десять дней. А потом снова явился лысый человек с мёртвыми глазами. На этот раз он был не один, с ним пришли двое мужчин – крепких и молчаливых. Они подняли Сингура вместе с циновкой и понесли прочь. Эша бросилась следом, но хозяин вскинул руку:

– Не сметь.

Тело сделалось каменным, неповоротливым. Эша осталась стоять.

А потом время потекло непонятно.

Рабыни, жившие в храме, собирались на его плоской вершине, расставляли станки и плели кружева, пока было светло. Эшу и трёх других девушек учили несколько женщин с погасшими тусклыми глазами. Говорили мало и тихо. Здесь не хотелось вести беседы: человеческие голоса звучали пугающе. Тёмно-зелёные заросли поглощали звуки, будто пожирали все, что делало людей людьми.

Одна девушка сошла с ума. Однажды начала кричать громко-громко, но глухо, словно в подушку, а потом забралась на каменный парапет и… прыгнула вниз. Никто ей не помешал. Никто даже не оторвал головы от работы. Только Эша встала, подошла к краю. Внизу в чёрной маслянистой воде билось тело, которое оплетали кишащие белые черви, длинные, словно веревки. Эшу замутило. А потом подошла старшая рабыня, влепила ей пощечину и ткнула пальцем в сторону стана.

Девушка вернулась к работе.

Миаджан что-то делал с людьми – будто выпивал из них чувства. Сонное равнодушие завладевало рассудком. К вечеру Эша забыла про спрыгнувшую рабыню. Она и про брата вспоминала всё реже. Её всё больше и больше увлекало снование тонкой иглы, завораживало переплетение нитей…

Но однажды она вернулась со своей работой в комнату с циновками, а там на полу скорчился Сингур. Он уже не был тощим, потому она его узнала. Сразу что-то всколыхнулось внутри, будто спало сонное равнодушие. Девушка бросилась к брату – он лежал на боку с закрытыми глазами. Эша принялась тормошить его за плечо и вдруг с ужасом отпрянула.

Вдоль позвоночника по спине тянулась безобразная широкая рана, раскрытая, словно зев, и там, под окровавленной кожей, шевельнулось что-то длинное, белесое, кольчатое…

Эша вспомнила рабыню, упавшую в воду у подножия храма… К горлу прихлынула тошнота.

* * *

Безобразная рана заживала плохо. Эша опять ухаживала за братом – сонное отчуждение покидало её, когда он был рядом. Сингур молчал и был как мёртвый, не открывал глаз, а сестра старалась не смотреть на его спину, где иногда в багровой плоти что-то подрагивало…

Она снова поила его маисовой похлёбкой. Он с усилием глотал. И не просыпался. Если, конечно, спал.

Человек в одеянии цвета красной охры явился через несколько дней. Снова в сопровождении двух мужчин. Приказал им перевернуть бесчувственного Сингура на живот, посмотрел на открытую не затягивающуюся рану, пощупал пальцем края. И ушёл.

К вечеру Эше принесли горшок с жирной желтоватой мазью.

– Господин велел закладывать в рану, – глухо сказала девушка-рабыня.

Мазь была густая. Эша осторожно, боясь причинить боль, выполняла приказ. Иногда чувствовала тошнотворное шевеление под пальцами, будто что-то мягкое сжималось и разжималось при прикосновении…

От мази стало лучше и рана начала затягиваться. А через несколько дней Сингур тихо-тихо застонал. Эша бросилась к нему, но тут же в ужасе отпрянула: на неё смотрели белые, словно мрамор, глаза. Брат её не видел.

Он потом ещё долго лежал в беспамятстве. Человек в одеянии цвета красной охры приходил снова, оттягивал Сингуру поочерёдно то одно, то другое веко, равнодушно приказывал перевернуть на живот, смотрел на широкую полосу шрама. Сказал Эше:

– Ты, молодец, дитя. Хорошо ухаживала. Скоро твой брат очнётся.

Девушка расплакалась.

Сингур и вправду скоро очнулся. Это произошло ночью. Эша почувствовала, как на неё смотрят, и проснулась. Брат сидел напротив и сверлил её взглядом совершенно белых глаз.

– Ты слышишь? – спросил он.

Эша в ужасе покачала головой. Сон слетел с неё без остатка.

– Шевелятся камни… – сказал Сингур.

Сестра нерешительно приблизилась к нему. Брат прислушивался:

– У тебя часто колотится сердце. Чего ты боишься?

Она протянула было руку, чтобы коснуться его, но он отстранился:

– Не надо. Я слушаю. Не мешай.

Девушка вернулась на свою циновку, а он неподвижно просидел до утра.

Эша задремала, когда же открыла глаза, Сингур стоял над ней и смотрел в дверной проём. Там застыл человек в одеянии цвета красной охры.

– Я вижу, тебе лучше, – сказал он.

– Да.

– Ты помнишь, кто ты?

– Да. Раб.

– А кто она? – страшный лысый человек указал на Эшу.

– Моя сестра.

– Хорошо. Ты вспомнишь и остальное. Но не сразу. Пока тебе надо окрепнуть. Идём.

Сингур замешкался, спросил:

– А она?

– О ней позаботятся. Вы будете видеться. Этого достаточно.

Брат кивнул. И ушёл с человеком, который человеком не был.