Оливер Джонсон - Нашествие теней
Уртред прокрался туда, держась у стен разрушенных домов. К пруду вели железные ворота. Уртред услышал плеск и увидел бьющую над чернильной водой струю фонтана. За прудом земля обрывалась; справа над горами дотлевала огненная черта заката, с равнины поднимался туман, в котором белела костяная дорога; мерцание пирамиды черепов будто усиливалось по мере того, как сгущался мрак.
Уртред обдумал положение, в котором оказался. Скоро все люди Фарана вкупе с изменниками из храма Ре пустятся на его поиски. В числе слуг Фарана будут живые мертвецы, а он слышал, будто вампиры чуют человечью кровь на пятьдесят ярдов. Как раз на расстояние ширины пруда. Невелика защита, но выбирать не приходится: на улицах его ждет верная смерть, здесь же он может дотянуть до утра.
Уртред перелез через ворота, подобрал полы и шагнул в пруд. Ледяная стужа поднялась сперва до колен, потом до пояса. Вскоре Уртред брел уже по грудь в воде — тьма покрывала его, как шлем, и туман клубился над головой. Потом дно ушло из-под ног, и он погрузился с головой, уходя все глубже и глубже в бездонный омут. Снизу давила вода, пробивающая сквозь толщу камня из артерий широкой болотистой равнины, из ревущих горных потоков... Когда легкие Уртреда уже готовы были лопнуть, его вытолкнуло на поверхность, он вцепился перчатками в камень берега и вылез из воды, ловя ртом воздух.
Он увидел, что на самой кромке утеса. В тысяче футов под ним лежала сумрачная равнина, и блуждающие по ней голубые огни казались не больше светляков. Уртред лег на холодный камень, глядя на восходящий Эревон, созерцая небо, охваченное грандиозным амфитеатром гор, тускло-красное от храмового огня, с хищными птицами, черными на фоне зарева.
Это происходило два часа назад. Теперь Уртред молился сквозь клацающие от холода зубы за своего брата, за то, чтобы кости Рандела благополучно упокоились в огненном раю Солнца. Окончив молитвы, он стал твердить священную мантру:
О заветное семя огня,
Спаси и согрей меня.
Да не угасит ночь и зло
Святое твое тепло.
Он почти не вспоминал этих слов со времен своего Ожога в Форгхольме, но бог, видно, услышал его в час его великой нужды и зажег заветную искру в его жилах: Уртред ожил, приободрился, и желание отомстить этому городу запылало в его душе. Городу, убившему Рандела. Бог очнулся в нем от восьмилетней спячки. Он согрелся, несмотря на холод, и почувствовал, как энергия брызжет из кончиков его пальцев. Сила, которой он лишился после Ожога, возврата которой он не ожидал, но сегодня — сперва в горах, а потом на площади — его руки вновь породили огонь, впервые за все эти годы.
Откуда это? Манихей обещал, что сила Уртреда вернется, но тот, даже покидая Форгхольм, не надеялся на это. Лишь при стычке с разбойниками на перевале Уртред испытал давно забытое ощущение: неистовое пение в жилах и жар праведного гнева, чья магма льется из сердца и бьет из пальцев перед собственным неверящим взором. Он вновь обрел силу прежних дней — в точности так, как предсказал Манихей.
Уртред сидел у пруда в немом размышлении о чуде, находясь между сном и явью: ни разу со времен Ожога он не чувствовал Ре так близко. Он смотрел на восходящую луну, и на синие огни, блуждающие в тумане на болотах, и на все более частые вспышки молнии над горами.
Но холод уже брал верх над недолговечным жаром экстаза. Зубы Уртреда выбивали все более частую дробь, и он ждал, когда же придут видения, предвещающие смерть.
Как там говорили монахи? Сначала тебе мерещится всякое, потом перед тобой проходит, до боли ярко, вся твоя жизнь. И память, точно по сигналу, увлекла Уртреда к его первым воспоминаниям и в еще более ранние времена, которых он сам не помнил и лишь по рассказам монахов знал о своем странном прибытии в Форгхольмский монастырь в день еще холоднее этого, двадцать лет назад...
ГЛАВА 11. ОЖОГ
День середины зимы двадцать лет тому назад. Форгхольмский монастырь высоко в Огненных Горах, где кончается линия, лесов и начинаются снега. Он укрыт в потаенной долине, укрытой снегами и почти невидимой в белой сумятице склонов и скал вокруг. Картину венчает исполинский вулкан, который монахи зовут Старым Отцом. С его вершины высотой в двадцать тысяч футов поднимается дым, сливаясь с окутавшими кратер облаками. Старый Отец ни разу не пробуждался на памяти живущих, но история повествует об извержениях, погребавших под пеплом всю округу на много миль. Рассказывают, будто монастырь затем и построили, чтобы умолить бога не наказывать бедных крестьян на равнине. Но если это и правда, то она давно забыта всеми, как забыт почти совсем и сам Форгхольм в своей глухой долине.
Перевалы, ведущие к монастырю, уже несколько недель были перекрыты лавинами, навалившими там снега в человеческий рост, но путник верхом на коне вдруг возник неведомо откуда на зимней белизне, точно призрак.
Он ехал не по западной дороге, ведущей к равнинам Суррении. — единственной, которой пользовались монахи и немногочисленные паломники, — но по старой северной тропе, огибающей подножие Старого Отца, уходящей куда-то к далеким Палисадам. Поначалу монах-привратник, не сводивший глаз с Сурренской дороги, не мог взять в толк, откуда взялся всадник, и лишь потом разглядел цепочку лошадиных следов, пролегших по нетронутому снегу на север.
Монах поджидал путника, готовясь обрушить на него целый град вопросов. Лицо всадника скрывал грубый шерстяной капюшон, весь заиндевелый. Виднелась лишь побеленная снегом борода да черные как уголь глаза. Что-то грозное было в этом обличье, и вопросы замерли на губах привратника. Конь нетерпеливо плясал на снегу у ворот, и монах заметил, что бока и круп скакуна покрыты кольчужной попоной, точно у рыцарских коней. К луке седла была привязана плетеная корзина. Всадник снял ее, и монах увидел, что это колыбель. Всадник вручил ее привратнику. Тот, слишком ошарашенный, чтобы отказаться, безмолвно принял увесистую корзину. В ней лежали двое младенцев, завернутые в множество одеял. Одному было несколько месяцев, другому около двух лет.
Всадник со странным, незнакомым монаху выговором назвал имена детей — Рандел и Уртред — и их родовое имя, Равенспур. Ни сам привратник, ни кто-либо из его собратьев, опрошенных им позже, никогда не слыхали о таком месте. Затем всадник, не дав монаху опомниться, повернул коня и уехал в ту сторону, откуда явился. Монах, едва не оглохший от крика младенцев, глядел ему вслед, а тот все уменьшался на снежной равнине, пока не превратился в крохотное пятнышко на склоне Старого Отца, а после и конь, и наездник пропали из виду. Если бы не колыбель у него в руках, монах мог бы подумать, что все это ему пригрезилось.
